Знаю, Попутчик. Это я к тому, что голой техники мало. _________________ Я - старая гусеница, больная склерозом. Потому никак не могу вспомнить от танка или от трактора....
нужна - - рифма
нужны и размер и образ и мысль и ритм и мелодия..
Но самое смешное - иногда, нечасто, но..бывает, что и все это имеется. А.. поэзии все равно нет.
Неа - не бывает. Если поэзии нет - значит, и чего-то из перечисленного нет. Или есть, но плохо и мало
Цитата:
И почему это происходит... Бог его знает. Знаешь, как с женщиной? Красивая, умная, добрая, ласковая.. Но вот нет любви - и все
А вот это - прекрасный пример. Да, бывает. Но разве эту женщину, из примера, не любит вообще никто? Так и тут, с поэзией - ты не видишь. Я не вижу. А она есть.
Просто - не наше. Неинтересное лично нам. Но, возможно, - очень нужное кому-то еще.
________________________________
Четверть часа, проведенная в трамвае
Эффективно давит в нас интеллигентов.
Положительных рецензий не бывает,
А бывает только лень у рецензентов.
значит, и чего-то из перечисленного нет. Или есть, но плохо и мало
Тоже верно... С одной стороны нет предела совершенству, с дургой.. Техника все же должна быть. Ну хотя бы на том уровне, чтобы не бросаться в глаза.. _________________ «Что-то здесь не так…» – задумчиво произнес Колобок, медленно пережевывая остатки лисицы.
Искать меня -
http://zamok.lvu.kiev.ua/Forum/
По просьбе Believing'и выкладываю выдержки из книг Оксаны Петровны, содержащие сведения о "Юности волшебника":
1. От голоса режиссера Кантор невольно вздрогнул, уже готовый отказаться от собственных мыслей, так невовремя подслушанных, но Карлос обращался все к тому же юноше.
Цитата:
— В твоем понимании герой получается прямо-таки сахарным пряничком, что вовсе не соответствует действительности. Юный мэтр Кэн, несомненно, человек добрый, но в разумных пределах. При кажущейся мягкости в нем есть прочный внутренний стержень. Такой пряничек попробуешь откусить — без зубов останешься, что, собственно, и произошло с оппонентом... —
Карлос изящно повел в сторону Кантора дымящейся сигаретой. — Маэстро Диего, а ты как полагаешь, на чем сломал зубы твой персонаж?
Кантор замешкался с ответом. В прошлой постановке орка играл маэстро Санчес, пожилой толстенный дядька с частично пропитым, но все еще звучным баритоном.
Цитата:
И выставлен был сей персонаж от природы злобным существом, убежденным, что ему все вокруг должны, и не способным укротить врожденный темперамент.
Наверняка маэстро Карлос видит его таким и сейчас, но если повторить его собственное мнение... что он подумает? Что новый актер особо тонко чувствует своего героя? Что он попросту видел предыдущую постановку и правильно понял режиссерский замысел? Или же маэстро лишь укрепится в подозрении, что товарищ Кантор эту трактовку уже слышал ранее, ибо присутствовал при ее произнесении?
К тому же собственное мнение на этот счет у Кантора тоже было и от режиссерского отличалось.
— Думаю, личные качества Кэна тут ни при чем, — наконец выдавил он, решив, что проще выслушать поправки, чем навлечь на себя подозрение и потом жалеть.
Цитата:
Зарби погубило его же собственное больное самолюбие. Кэн сильнее как маг, успешнее как профессионал. Не потому же он победил, что парень хороший и людям нравится. А этот шаман-самоучка приперся из своих степей потягаться с образованными магами, увидел, что не тянет, и все равно отказался принять поражение. Как это так – он не лучше всех? Это случайно так получилось, это происки завистников, это люди просто орков не любят – какое угодно объяснение придумать, лишь бы не признать себя слабее. У него изначально не было шансов, но он все же полез доказывать свою крутизну. В какой-то момент, увлеченный своей идеей, перестал видеть границы – сначала обман, потом преступление… Ну и нарвался в конце концов. Переоценка своих возможностей никого до добра не доводила.
Кантор перевел дух и выжидающе уставился на Карлоса, готовясь смиренно выслушать режиссерские поправки и указания да покончить с этим делом. Маэстро не торопился, с неприкрытым интересом разглядывая Кантора, словно впервые увидел. Ольга же почему-то погрустнела, и бровки сползлись домиком, словно что-то ужасно жалобное услышала.
– Любопытно… – произнес наконец Карлос, медленно повернул голову в сторону ученицы и поинтересовался: – А тебе как нравится такая трактовка?
– Не знаю… – Ольга тут же смутилась, замялась, запуталась в словах. – То есть я понимаю, почему так считает Диего, но как оно было на самом деле… Я… понимаете… я даже не знала, что тут вообще живут орки… Мне про них не говорили…
– Ну, работа маэстро Жака, как всегда, налицо… – усмехнулся наставник, видимо уже знакомый со стилем работы королевского шута. – Орки здесь не живут, хотя когда-то, говорят, жили. Но не только ты, а никто из живущих ныне людей никогда в глаза не видел живого орка, так что в данном случае мы имеет дело лишь с фантазией автора. Надеюсь, пьесу ты читала, или как вчера?..
— Нет-нет, пьесу я читала. Но я
Цитата:
никогда не понимала злодеев, мне всегда казались надуманными их мотивы, вот и в этом случае у меня не получилось вообще никакого представления о Зарби и ему подобных. Как можно быть таким злым, как можно делать людям гадости только потому, что они в чем-то лучше тебя?..
— Пообщаешься поближе с бардами, поймешь, — вздохнул Карлос. — А Диего действительно прав, какими бы путями он ни дошел до этой мысли.
Цитата:
У меня еще в те времена вызывало сомнения утверждение древних летописцев, что орки все поголовно от природы отличались злобным нравом, но тогда я уделил этому вопросу мало внимания. Между тем поступки Зарби вполне можно мотивировать обычными человеческими страстями, возможно, немного гипертрофированными в силу расовой принадлежности, но вполне объяснимыми. Зависть, ревность, самолюбие, помноженные на агрессивность, — вот вам и злодей. Однако вернемся к тому, с чего начали. Неужели дело только в том, что Кэн сильнее в магии?
Диего, уж ты-то должен был правильно понять мой вопрос.
— Вы его так поставили, — сердито огрызнулся Кантор, задетый Ольгиным «я понимаю, почему так думает Диего». —
Цитата:
Нет, конечно, дело не только в том, что сильнее. Он еще и не трус, вы это хотели сказать, Только вот в чем закавыка, Зарби тоже не трус. Он вздорный, безнравственный, какой хотите, только не трус. А когда сходятся в драке два одинаково храбрых врага, побеждает все-таки тот, кто сильнее. О необычайном везении в нашей пьесе речь не идет, верно ведь?
— Отлично, но мало одной лишь отваги.
— Да, я понял... — смущенно подал голос главный герой. — Нужна твердость характера, правильно? Это я упустил, говоря о своем персонаже... Но все равно он не может просто так убить, даже врага, даже такого злобного орка. Он оставляет противника в живых, хотя тот не просил пощады и не обещал исправиться. Кэн не хочет убивать, он слишком добр для этого.
— Да никто и не отрицает, что он добр, на то он и главный герой! Но это не переходит у него в сопли, а у тебя переходит!
Давай посмотрим на наглядном примере. Второе действие, дуэт Кэна и Зарби. Диего, подпой ему реплики.
2. — Парень слишком мягкий. Не знаю, может, Карлос выбрал лучшее из того, что было, но не мог же он не видеть. В лирических сценах Тарьен смотрится хорошо, в трогательных — замечательно, а вот в противостоянии, когда надо сыграть жестче, агрессивнее, остается таким же мягким. Если я стану подстраиваться под него, получится не орк, а сопля. Нет, я и соплю могу сыграть, но не думаю, что Карлос этого хочет.
3. Да! — торопливо откликнулся Кантор, стоя посреди сцены как дурак, с прижатым к груди текстом. — Нашел. Что именно вам… спеть?
— На странице шестьдесят восемь.
Цитата:
Сольная ария шамана Зарби «Кто не пробовал кровь на вкус…»
Мелодию помните?
«Конкретное лицо в конкретном гриме?.. — обалдело подумал Кантор, невпопад листая страницы. — Значит, все-таки не опознание, а действительно пробы? Но какая ирония… Шесть лет спустя в том же спектакле спеть совершенно противоположного персонажа…»
Первые слова дались с трудом, словно их пришлось вышвыривать изо рта пинками. На пятом такте они благополучно слились с мелодией, попали в ритм. Голос, который Кантор за последние несколько дней почти поставил самостоятельно, окреп и набрал силу.
Цитата:
Сами собой качнулись плечи в такт невидимым барабанам…
Исчез обшарпанный зал, исчезли взыскательные слушатели, пропал мятущийся товарищ Кантор. В широкой степи, на ветру, плясал у костра яростный орк наедине со своей ненавистью и взывал к своим орочьим духам, швыряя в огонь еще теплое сердце жертвенного барана, и просил помощи в святом деле — отомстить ничтожному, бледнокожему, голозадому человечишке…
D немного о разборах))
Исключительно теоретически)))
просто на семинарах это выглядит примерно так))
Ты для меня – птица.
Только не улетай.
Если же вдруг случится –
Ты все равно знай –
Я обойду вечность
Чтобы тебя найти.
Ты – моя бесконечность
Чтобы в нее идти.
– Я бы оскорбилась, если бы мне писалось на таком уровне. - усмехнулась царица. - Рифмы все глагольные. Неточные. Улетай, знай, найти, идти. А вечность и бесконечность не рифмовал только ленивый пятиклассник. Хлеще – только любовь и кровь.
А что за бред – «чтобы в нее идти?» Куда ты собрался идти? В бесконечность? Я бы еще поняла – чтобы с тобой идти… Так хоть смысл был бы. А система образов? Ну, где тут образы? Ни одной метафоры, ни одного развернутого сравнения, ни одного тропа на восемь строк. Сравнение с птицей – еще куда ни шло, но как в лоб выражено - Ты для меня – птица. И все. А где крылья, где чувство полета?
- Ты обиделся? – удивилась Савская. – Можно подумать, у вас не учат основам стихосложения, и ты не знал правил.
- Не всегда важны правила, - сквозь зубы бросил Шахрияр. – Иногда простое движение души стоит всех правил…
- Это ты говоришь? – удивилась женщина и внимательно посмотрела на царевича. - Нет, если ты такое говоришь, то у этого царства есть надежда. Но движение своей души нужно уважать. И то слово, которое, ты выпускаешь в мир – его нужно искать. Ведь мир строится из слов. Какие слова найдешь – таким и будет мир...
- Понимаешь, - задумчиво сказал заяц, шевеля зелеными ушками, - слово – это тоже дело, и его нужно делать хорошо. А стихи приходят в этот мир сами. Но они придирчиво выбирают тех, через кого прийти. Их приманивает огонь души, который ты должен разжечь сам. И душа должна быть такой.. уютной, мудрой, чистой и просторной, чтобы там хватало места и для людей, и для стихов. Но и этого мало. Нужно еще помочь им, стихам, выйти к людям. Ну, найти правильные слова, подобрать размер и мелодию, рифму. Если ты не будешь им помогать, работать над ними, они обидятся и уйдут. Стихи – они ведь очень обидчивые. _________________ «Что-то здесь не так…» – задумчиво произнес Колобок, медленно пережевывая остатки лисицы.
Искать меня -
http://zamok.lvu.kiev.ua/Forum/
***
Над снежной равниной бегут ветра, завывая,
Сияние в небе треплют туда-сюда.
Пять тысяч лет Герда искала Кая,
А слово "вечность" по-прежнему изо льда.
Истлели шторы, наряд истрепался бальный,
Из окон дует и из-под дверей сквозит.
Пять тысяч лет принц лелеет башмак хрустальный,
А руки Золушки, как и всегда, в грязи.
В кладовую ссыпаны планы, надежды, маски,
Благие намеренья, несколько глупых идей.
Пять тысяч лет король Артур читает сказки
Про верных женщин и достойных друзей.
Перо источено. Книги взахлеб пролистаны.
На Млечном Пути где-то есть и твоя звезда.
Все сказки лгут. Все сказки - святая истина.
...А сердце Кая по-прежнему изо льда.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ИНТЕРНЕТЧИКА
Спят улитки и ежи,
На подставке спят ножи,
В темных травах спит удод,
Спит на грядке корнеплод,
На березе спят клещи,
Спят на севере хвощи,
Осьминоги спят и кит,
Самолетик в небе спит,
Книги спят и облака,
Задремав, журчит река,
В узкой вазе спят цветы...
Начитался? Спи и ты.
Последний день короля
Я танцевал, а нынче я не усну.
За пыльным зеркалом – острый оскал теней.
Четыре всадника скачут в мою страну,
Топча путем зазевавшихся нежных фей.
Закат встает у окошка столбом огня.
О боги, боги! Как выгнуты к небу дни!
Мой канцлер струсил и глупо пропил меня,
И, верно, завтра за мною придут они.
Дни революций похожи на звон литавр,
Аплодисменты скрипичному пенью клинков.
Станцуй чечетку, о мой прекрасный кентавр,
На хрустком топоте из застывших плевков.
Путь королей прочерчен змеей в траве:
Сегодня трон, а завтра - петля и мрак,
Веревка свита из снов в моей голове,
А эшафот сколочен… да просто так.
Безумно скалясь, вбежал легконогий рок,
Махнул рукою – все годы лежат в пыли…
Танцуй, танцуй, мой прекрасный единорог,
Вальсируй у алтаря на краю земли.
Глаза тиранов глядят с королевских пик,
Смеются губы, хохочет шеренга зубов,
В них крепко вбит один, изначальный крик:
Ты хочешь править – так будь умирать готов.
Мне очень жаль этот полунищий апрель,
Надежность наших границ, колокольный хрусталь.
Станцуй со мною, чудесный и верный эльф,
Мы спляшем танго, пока нам играет сталь.
Мы улыбнемся: мы знаем, что и почем.
Мы будем плакать – сегодня убьют страну.
Пока не взрезали ночь рассветным лучом –
Давай станцуем. Ведь нынче я не усну.
РАССВЕТ
Пока еще молчат карабинеры,
А взводный ковыряется в носу,
Мой Господин, я на осколках веры
Вам клятву воскресенья принесу.
Пока, иссушен щелканьем затворов,
Струится воздух палевого дня,
Мой Господин, без лишних разговоров
Я попрошу: взгляните на меня.
Пока, теплом лаская отблеск стали,
Еще ложатся пальцы на курки,
Мой Господин, один глоток мистраля
Пришлите мне с невидимой реки.
Пока еще, вращаясь, эти пули
Застыли в воздухе, а не в моей груди, -
Ответьте, вы меня не обманули,
Сказав, что Небо есть, мой Господи...
***
Палач из города Лилля
Частенько встречал рассветы,
Топор он точил, а летом
Пел песни о звездной пыли.
Палач из города Лилля
Пирожные брал у Жанны.
Она всё глядела странно
И пахла медом, ванилью.
Палач из города Лилля
Жил в доме с железной дверью,
А в доме – разные звери,
Они палача любили.
И в комнатах белые лилии
Цвели на исходе века.
Он был непростым человеком –
Палач из города Лилля.
***
Сигарета "Vogue" в твоих пальцах
Казалась сигарой.
Темно-синие стрелки - у глаз
Египетской статуи.
Ты умела играть в преферанс
И петь под гитару,
И ходила в потрепанной курточке,
Глупо-салатовой.
Ты носила янтарный браслет
И серьгу с гематитом.
Телефоны писала на карточках
От пивных кружек,
И в кино никогда не ждала
Появления титров,
Полагая, что слово "Конец"
Там не очень-то нужно...
***
Сентябрь - это кофе латте в чисто вымытой чашке,
Сентябрь - это мокрые листья в предательской бронзе.
Сентябрь - это лучшее время, чтобы расстаться,
И чтобы бродить по аллеям, держась крепко-крепко за руки.
Сентябрь - это время ботинок и синих кроссовок,
Рисунков на стенах и серого бархата в небе,
Сентябрь - это тридцать листков календарика, чтобы
Отмерить все-все, что нам здесь причитается с ними.
Я сплю в сентябре, как обычно. Встречаю закаты.
И редко - рассветы, они наступают все позже.
Я часто пью кофе латте и не мою посуду,
А все потому, что сентябрь. Серебристая осень.
***
За открытой дверью - сразу море.
Не впускай его, а то - навечно.
Это просто шепот в коридоре,
Это просто в окнах замер - вечер.
Потолок расспрашивает душу:
"Слушай, значит, можно жить задаром?
Я тогда, наверно, не обрушусь?"
И опять истек кофейник паром.
Ластик стерся, убивая строки,
Выдохся, как пиво на приволье.
И зачем нам в доме столько окон?
Ты уйдешь - а мне не будет больно.
Я пойду гулять себе по солнцу,
Мне температура не помеха.
Чашка в незабудках разобьется,
И сервизу станет не до смеха.
Я вернусь - и подарю дракона,
Огненного, в черную полоску.
Он схомячит ветер заоконный,
Занавески и твою матроску.
Море начинается за дверью,
Мы его уже гоняли тапком.
Ты расскажешь - я тебе поверю,
А дракон, смеясь, протянет лапку. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Мне бы точной стрельбы по мишеням, чтобы сразу - навылет, звонко,
Чтобы в яблочко, в алое сердце, в средоточие многоточий,
Чтобы выдернуть - и согреться, и коснуться руки тонкой,
Чтобы вылепить - и отдаться, стать безумием, днем, ночью.
За любовь не бываешь должной, за нее не несут плату,
Принадлежность - не наш выбор, а свобода вдвоем - просто;
Ты не хочешь понять - или ты всегда идешь на попятный
Под давлением обстоятельств, как стрелы твоего роста?
Я устала стрелять в темень, где там оптика по дешевке?
Я ведь верю, всегда верю в наилучшее из возможных.
Это, кажется, очень глупо, мне вовек не прослыть ловкой,
Но терпеть тишину в эфире?.. Этот мир не такой сложный.
За любовь говорят кровью даже в самой бездарной песне,
За любовь отдают силы, осыпаясь золой в руки.
Мы герои проверенных мифов, мы воскреснем, опять воскреснем,
И у глаз будет цвет эфира, а у крыльев - изгиб лука.
***
Сбегает в стылую ночь последняя электричка,
Опять разбавлен портвейн. И незачем говорить,
Что все мужики – козлы, все женщины – истерички,
Тебе ли того не знать, в твои-то «аж двадцать три».
Все тайны иных миров и нашего, напоследок,
Раскрыты перед тобою, как некий странный букварь.
Тебя научили так: не двигайся, не разведав,
Тебе улыбнулись – скалься, коснулись руки – ударь.
Любить не умеешь? Ха! Любить не умеют трусы,
А в трусости обвинять тебя не смеет никто.
Ты делаешь индиго из глупого темно-русого
И варежки из карманов вельветового пальто.
Ночами ты спишь, убрав железки все под подушку,
Подергиваясь во сне и нервно рыча порой.
А утром пьешь черный кофе из старой щербленной кружки,
И думаешь, этот мир – он против тебя горой.
А миру-то все равно. Потягиваясь равниной
И выгнув к слепому небу какой-то южный хребет,
Он думает про тебя, как про живую картину,
И просто ждет твоих «да» - но чаще, конечно, «нет».
И, подчиняясь ветрам, несущим тебя по бульварам,
Ты пьяно орешь в компаниях очень лихих парней.
Ты – яркая, совершенная, - целуешься с грифом гитары,
Как будто она последняя, кто вспомнит потом «о ней».
В пять часов утра
В пять часов утра снова проснулись трамваи.
В пять часов утра на охоту вышло метро.
Город разбухает свеженьким караваем,
Чтоб провалиться в жаждущее нутро.
Улицы сочтены, дворник метлою машет,
Стрелки в моих глазах, кажется, видно всем.
Я направляюсь мимо серых офисных башен,
Мне не известно - как, но известно - зачем.
Тянет из подворотен грубым утренним кофе,
Кошками и немытой тряпкой, и пустотой.
Я начерчу все стрелки к личной своей Голгофе,
Я изрисую портретами сваи ночных мостов.
Взгляда в твои глаза, кажется, хватит до смерти,
Но это только кажется - значит, размашем крест.
Я расскажу вам правду, вы ни за что не верьте.
Я вам солгу красиво, это всегда the best.
Мел искрошился весь, сточен навеки грифель,
Больше не рисовать - да и скажи, зачем?
Брали на абордаж, брали зерно и рифы,
Трогали стены храмов и обнимали мечеть.
В пять часов утра я понимаю точно,
Что я хочу и как. Время идет к шести.
Дворник поет прокуренным голосом - но до точки,
Я пропою чуть дальше. Радость моя, прости.
***
Я знаю: я выйду на улицу, чтобы идти к тебе.
На улице что-то хмурится, и морось летит с небес,
Но я - шаг за шагом, весело, и грустно, и невпопад,
Пойду по широким лестницам, не вскидываясь назад.
Твой дом - на далеком острове, на высшей точке земли,
Над крышами больно-острыми всё флюгеры-корабли.
И если мы выйдем на небо, увидим кольцо дорог.
И если я буду дьяволом, напишешь мне пару строк?
Я буду искать мгновения, запихивать их в рюкзак,
Я выбрала не-забвение, сама не заметив - как,
Словами фехтуя набело, я выбрала насовсем,
И если я буду ангелом, ты мне расскажи - зачем?
Я буду идти по городу к тебе, к одному тебе,
И не остаётся голода, а остаётся побег -
Побег по бульварам-трещинам, побег по стене - плющом.
И если я буду женщиной - укроешь меня плащом?..
***
Мелодия снова сплетает привычную сеть,
Глаза всё глядят в мониторы и календари.
Ты знаешь, что я никогда не умела петь -
Зато я умею слушать и не говорить.
Под северным ветром все листья в мире дрожат,
Но холодно мне не поэтому, а потому.
Ты знаешь, что я никогда не умела ждать -
Зато я умею долго смотреть во тьму.
У тучи растрепан ветром лохматый бок,
И чайка приклеилась к облаку на краю.
Ты знаешь, что я поступаю, как хочет Бог, -
И если Он хочет - я снова с земли встаю.
Покой обретается просто, я знаю как,
Не переживая, не мудрствуя, не скорбя.
Ты знаешь, что я никогда не умела лгать -
Зато я умею просто любить тебя.
***
Разлито осенней луной молодое вино,
И, кажется, не остается в камине огня.
Мне было больнее, а стало теперь – все равно.
…Господь, мой Господь, почему ты оставил меня?
Мне помнится, раньше умели любить, говорить,
Нанизывать кольца и двери распахивать в ночь.
Как сон о тебе, обрывается первая нить.
…Господь, мой Господь, почему ты не можешь помочь?
Так терпко и странно отказывать прямо в глаза,
И больше не жаждешь ответов, хоть задан вопрос.
И если ты хочешь смолчать, тебе нужно сказать.
…Господь, мой Господь, почему ты не смотришь со звезд?
Искать тебя в листьях, в начертанных строках – искать?
И в факелов пламени, в стуке копыт, в тишине?
И это не скука, и это уже не тоска.
…Господь, мой Господь, почему ты забыл обо мне?
***
Я не знаю твоего почерка. Может быть
Нацарапаешь пару строк, запечатав точками?
…Что-то выжито до конца. Вещи сложены.
Ты поверишь, что я уйду? Я – не очень-то.
Посмотреть бы опять, как спишь, сны подсказывать,
И гадать по движению глаз под веками.
Так несложно верить, как ты предсказывал,
Так спокойно жить. «Подожди!..» - «Уехала».
Календарь мистически пахнет осенью,
Прошлое – как туман. Что-то было. Было ли?
…Через сорок лет – темный хвостик с проседью,
И знакомым почерком: «Завтрак, милая!».
Стихотворение как неоконченный разговор
...Тебе ведь стоило только вчера спросить,
И я бы все рассказала - да невпопад.
Носить ли шлейф? - Не надо и не носи.
Крутить ли стрелки? - Зачем нам идти назад?
И как там небо? - Топленое молоко...
А камни, камни? - Тринадцатый век, ну да.
Ты мне расскажешь?.. - Всегда расскажу. Легко.
Ты не исчезнешь? - О, радость моя! Куда?!
Все будет просто? - Да, проще нельзя желать.
А можно тогда спрошу? - Ну давай, спроси.
Молчание. И сквозь шорох, едва-едва:
А может, шлейф-то все-таки поносить?..
***
Так хочется выпить водки - а нету, нету,
Еще есть рулька свиная, но тоже где-то,
Еще есть мохито. С мятой. Мы любим мяту.
Еще есть мужчины... А впрочем, ну их, не надо.
Так хочется моря, солнца, песка и глупо
На синем матрасе плыть из Сочи в Алупку;
Еще есть чурчхэла, камни, зонты и пальмы,
И там, конечно, мужчины… Нет-нет, банально.
Так хочется теплых кошек, собак и рыбок,
Но рыбок можно холодных. И кеды Reebok.
Еще брелок из Парижа, вино из Чили.
И да, мужчин бы. Без них нас не научили.
***
Снова солнце встает. И опять для просушки развешаны
Все доспехи, стальные носки, и забрало с узорами.
Так живут, не таясь, почти все современные женщины:
Если рыцарей нет - на коня, дальше - шпорами, шпорами.
Прополощем в стиральной машинке все яркие вымпелы,
Порошком щит начистим - чтоб герб все, кто надо, увидели.
Современные женщины проще: собрались и выпили,
Закусили и вновь на драконов, пока не повывелись.
Если рыцарей нет, но баллад-то пока еще хочется,
Если некому петь, но душа истрепалась в романтике -
Современные женщины быстро убьют одиночество,
Как мохнатое чудище. Меч-то стальной, хоть и с бантиком.
И ни капли тоски, только взгляд под железом - обещанный,
Только капля надежды, что рыцари все же встречаются.
И когда паладин вдруг найдет современную женщину,
Это просто любовь. С паладинами тоже - случается. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Снова снегу навалило,
Мерзнут уши, мерзнет нос.
По стене ползет лениво
Потолковый лампосос.
Лапами перебирая,
В штукатурку вперив нос,
С нашей лампочкой играет
Потолковый лампосос.
Он ее погладит лапкой,
В ухо он ее воткнет.
А потом, зевнув украдкой,
Тихо лампочку сжует.
Мы зажжем простую свечку,
Да не в шутку, а всерьез.
Романтичным сделал вечер
Потолковый лампосос.
Я куплю ему стоваттку,
Даже целый паровоз!
Пусть питается нормально
Потолковый лампосос!
***
А снег приезжает, белый, и робко стучит в дверь. Он вымотан до предела и завтра поедет в Тверь. Он портит на кухне клеенку, пытаясь нарезать хлеб, он опрокинул масленку, запачкал обратный билет. Играет он с нашей кошкой, а кошка сидит, скорбя, и мыслит: еще немножко, и я поймаю тебя, поймаю тебя, снежинка, и буду с тобой играть; а сын разломал машинку и выбросил за кровать.
И снег – он опять курит, хотя в феврале бросал, и кошка фырчит, дура, а где-то ревет вокзал, и у седьмого перрона стоит, распахнув дверь, тот поезд в семнадцать вагонов, который уходит в Тверь. Но мы садимся, и ужин в тарелках сыто скворчит, снег, ты оставайся, нужен, хоть до утра, помолчим. У нас ведь есть раскладушка и толстый цветастый плед, держи, вот твоя кружка и пара свиных котлет.
И снег немного оттает, расскажет нам анекдот, и как он был на Алтае, и то, что зима вот-вот; последнюю сигарету затушит, не докурив, молчанием вспомнит лето, ромашки, календари. Он утром уйдет рано, закрыв за собой дверь, и сын пробормочет: мама, а снег улетел в Тверь? – Да, зай. – Это близко? – Близко. Смотри-ка цветные сны. Он нам оставил записку: «Увидимся. До весны».
***
Хочу в морозное утро - смеяться, играть и петь.
О Лизонька, это мудро - так просто всего хотеть?
Ловить губами снежинки, искать во взглядах зарю,
И в доме пустом кружиться... да что же я говорю?
Тогда, в позапрошлом веке, мы, Лизонька, были - ах!
Гадали при лунном свете, блистали мы на балах.
Какой-то смешной поручик поклялся в вечной любви.
Искали того, кто лучше, - а Бог уж благословит.
Тогда мы любили просто: навылет, и точно в цель.
Ах, Лизонька, где наш мостик, где терпко-винный апрель?
Свивается память в свиток, угрюмо горит свеча.
Мы выпили весь напиток, всё выжили сгоряча.
Хочу морозное утро, и скрип полозьев, пургу.
И чтобы было нетрудно сказать ему: я могу.
Могу - за тобою в танец, могу - за тобой в Сибирь,
Ты только сказал бы: «Таня, Господь нас благословил».
***
Сердце в грудную клетку снова стучит: пусти! Ноты сидят на ветках, зерна лежат в горсти. Камень, похоже, брошен, поздно шагать назад. Если ты огорошен, смело смотри в глаза.
Снега не обещали, плавно течет декабрь. То, что стоит в начале, будет стоять века. Вечные непогоды, вечная тетива. Солнце пропахло медом, льется едва-едва.
Леди моя, послушай, я замедляю бег: кто-то не самый лучший, кто-то не человек, кем-то ты бросишь в печку, кто-то сгорит дотла; глупые человечки, ты их сама взяла. Запах еловый, хвойный выткал твой новый день. Ты прожила "сегодня" - булькает на плите. Мягко сложив ладошки, спишь, не дойдя до сна. Ты подожди немножко - это уже весна.
Птица Феникс
Возможно, Фениксом быть иначе: непыльно, вдумчиво, без мозгов. У птицы Феникса есть задача: закувыркаться средь облаков, почистить клюв серебристым когтем, в ладони облако удержать и пеплом сгинуть в огне эпохи, а после можно и воскресать. А я иду чередою улиц, ладони прячутся в рукавах, ловлю зубами шальные пули, а дырки штопаются впотьмах; у птицы Феникса нет любимых - я не приучена не любить. От теплых слов слишком много дыма, от жарких слов все еще знобит. В ларьке торгуют рецептом счастья, китайской сборки, гарантий нет. Фонарь, разобранный на запчасти, вновь собирается - в пистолет. Слегка напильником - и готово, стреляй, убей хоть себя, хоть всех. Но леди предпочитают слово, а пистолеты бросают в снег.
Возможно, птице Феникс известно, откуда пучками растет тоска, откуда падает время, место, резьба на донышке туеска, зачем есть скатерть в желтый горошек и почему Бог бросил курить - но птица Феникс метет порошей в глаза, ступеньки и фонари. Зима кончается, даже странно, и птицы Феникс летят на юг, они уходят в дальние страны и громко глупую песнь поют, бросают перья - мы подбираем, втыкаем в волосы и вперед, искать себе хоть кусочек рая - погромче, ну как переорем. И перья птицы врастают в кожу, ее покалывает слегка, ходить не можем, летать не можем, но очень хочется в облака. Ночами - всхлипами - я не птица, я не хочу, ну пусти, пусти! Но Бог мой вглядывается в лица и гладит перья: давай, лети. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Завтра, кажется, на покой: обещали последний день. Даже ты бываешь такой - слепо шарящий в темноте, нежно-пыльный, почти живой, бесподобный и без меня, что нам стоит ответить: вот, вам, бессмертные, не понять. Ты не куришь, но часто пьешь, зажигаешь в глазах огни, как болотную псевдо-ложь, пальцы в мерзлое окуни. Остается под три часа, не растрачивай их зазря, не выдумывай, не бросай, не смотри, где же там заря.
Плачет птица в плену ветвей, ты смеешься, городишь чушь, говоришь: засыпай скорей, я тогда уже не проснусь. Я не верю, смотрю в глаза, выцарапываю во мгле: "Я хотела бы рассказать, что мы прожили на земле". Щепка вырвалась – не найти, а царапать ногтями - грех, избавляясь от гордости, ты начнешь ненавидеть всех. Но так мало - и не успеть, да и нужно ли нам спешить? И, зажмурившись, ошалев, я касаюсь твоей души.
Мягко-огненный, ты живой, настоящий, в меня, во мне, как отброшенный, как бы свой, терпкой истиною в вине – и не слышен ни плач ветвей, ни проржавленный звон цепи, нужно только скорей, скорей сердце мертвое отцепить. Руки - олово, сталь, свинец, пух и патока, ночь, тиски, избавляясь в меня – во мне – ты спасешься от той тоски, вознесешься, заслужишь свет или, если не свет, - покой. Ну, а я подожду во тьме комнаты, безрассудств, веков.
Что-то хлопнуло – это дверь. Звон металла, вставай, иди. Мы целуемся – ты поверь, не последнее, отпусти. На пороге – и поворот, словно выпад, глаза в глаза: я твоя, насовсем, и вот я хотела тебе сказать… Свет забьется под складки век, чей-то гомон, дышать назло, я влюбленная, человек, мне немыслимо повезло: я узнала, зачем и как, губы теплые от любви, не боюсь, никого, не так, Боже, милый, благослови.
Звоном лета летит стрела – алый трепет в моей груди. Та, что ищет, меня ждала, в проводах торжество гудит, но я помню: немного тьмы – просто лампочка не горит. Ты зайдешь в магазин, и мы все же сможем договорить.
***
Моя женщина плачет - и мокрый зеленый горошек
Так и сыплется в миску, а жемчуга все не видать.
Где весна? - Этот рой из прилипчивых тающих мошек?!
Где сплошной позитив? Где цветы и трава, вашу мать?
Моя женщина плачет и, шмыгая маленьким носом,
Отсморкавшись в салфетку, глядит в ледяное стекло.
Ну, остатки зимы, хорошо. Скоро май. Абрикосы.
Абрикосы в июле! - В супермаркет сходить западло?
Моя женщина с тонким лицом улыбается странно,
Задувает все свечи и вновь отправляется спать.
Ну же, тссс, ничего. Забинтовывай зимние раны.
Где конец, где начало - да нужно ли нам разбирать?..
***
...А вот, бывает, ищешь ответ-вопрос,
А он - вот тут, сидит и урчит внутри.
Еще у кошек бывает холодный нос
И много лап - с четыре по двадцать три.
Еще, бывает, в шкафчиках ни шиша
И в холодильник глянешь - там мышь висит,
А кошка - это такая, в шерсти, душа,
Которая неспособна на суицид.
И смотришь в глаза большие, и видишь день,
И много звездочек, и тонкий хрип струны.
Еще, бывает, булькает на плите,
А кошка спит под диваном и видит сны.
И если ночью заснешь, обнимая жизнь, -
Она, тарахтя, раскинется на тебе -
Так к черту философские витражи:
Ведь все, что надо, ты получил с небес.
***
безумие не терпит холодов -
оно, касаясь прерванного года,
не чувствуя ни прихотей природы,
ни чьих-то глупых недобитых снов,
летит по искре, вспышке и лучу
туда, где пламенеют жарко листья:
кто был так прост, чтобы в свой рай свалиться,
кто был так мудр, чтоб ад любить чуть-чуть?
слова подряд
А может быть, раз-дернуть и выйти в осенний день. Как много в мире актеров, играющих в темноте. Как много слепых рыбок, плывущих к сетям лжи. И если ты мне близок, зачем ты молчишь, скажи?
Беда, не беда, точно - зима отошла в рай, а мы проверяем прочность и учимся умирать, касаемся - по ладони бежит неземной ток. И если весна стонет, то это, скажи, что?
Бежит, не бежит время, впиваясь в меня крюком. Я нищенствую со всеми, я с каждым из них знаком: какая, скажи, радость отнять у тебя все? Жонглирующих мирами, нас все еще не трясет.
И крокусы на ладошке, и день-то уже длинней, и голуби жрут крошки с асфальта - тебе видней, какого здесь цвета стены и почему все молчат, но я пью свои вены и пробую не кричать.
Идет, не идет сказка, витками ложится нить. Поспи-ка, устали глазки, а мне бы посторожить, мне стать бы на миг Богом и все повернуть назад. Но я попросил много. Молчу. Закрывай глаза.
Четыре кило
А мне, бы Господь, сказку, чуть-чуть, ну всего на час. Четыре кило ласки, сию минуту, сейчас. Без перерывов, бессонно, ладонью по волосам, рождественским перезвоном, вуалью закрыв глаза, и кружевом, и метелью, и клятвами на крови, и в изголовье постели, и может, благословить. Поймать все слова губами, запомнить, как реквием, рождественскими псалмами - да ну их совсем, совсем, мне только чуть-чуть ласки, минутку, куда час... Господь, расскажи сказку, ну хватит уже молчать.
Господь, я прошу немного, всего-то кусок дня, того, что за тем порогом - ни выдернуть, ни отнять, я вижу уже, слышу, но ты же мне говоришь: тебе я дарю крыши за то, что не догоришь. И я, искусав губы, все жду от тебя чудес, что вдруг заиграют трубы, разрежется ткань небес, и сказка - слова-в-тело, минутная-насовсем, не замечая пределов и свежекрашеных стен, войдет, так легко ступая, и скажет: а я здесь. Заманчивый клок рая, четыре кило чудес.
***
Жизнь без любви такая смешная штука -
Ни петь, ни плакать, ни даже взгрустнуть слегка.
И сердце трогаешь пальцем - а бухнет глухо,
Как самолетный мотор на исходе стука,
Ну так, немножко, воздухом у виска.
И вроде есть для чего и зачем - свобода
Щекочет губы перышком из крыла,
И даже буйно радуется погода,
И в синей тайне пряного небосвода
Вершатся наши облачные дела.
И ты идешь, свободная, и бунтуешь,
Смеешься ветром, родинкой на щеке -
Да кто тебя и в дом-то возьмет, такую,
Бесстыдно-нежную, к вашим стихам глухую -
Ну разве что на вечер и налегке.
Идешь, жонглируешь воздухом, напеваешь
И думаешь: все, душою не тронут, но
Случайно взгляд, как камень, в ладонь поймаешь,
И сердце ухнет, в печени вздрогнет маем -
И вылетит в распахнутое окно.
***
Зажмуриться, представить на миг: все просто, деваться некуда, чудо уже вот-вот. Трава коверкает камень в процессе роста, а ты коверкаешь мир, утирая пот. Представить, что все вернулось, как ты захочешь: разбитое собралось из осколков, вновь на кухне чай заваренный с бергамотом и в холодильнике вяленая морковь. И на перила балкона садятся птицы, на них с нехорошим прищуром смотрит кот. И что-то невесомое снится, снится, пока, конечно, будильник не заорет.
По улицам ты запустишь опять прохожих, с улыбками в пол-лица, заглянув в глаза, ты будешь считывать линии с бледной кожи и с тротуаров – город и небеса. В железной миске почти незаметен пепел, печенье сдохло, а вафли еще скрипят, и кто бы эту радугу с неба не пил, ему, наверное, здорово настучат, ведь надо такое чудо – бегом, на пленку, ведь надо его – в альбомчик и под стекло, но ты смеяться будешь опять и тонким раскидывать слоем мгновения – пронесло.
К твоим губам опять припадет морозец, ты будешь делать вышивку на стене, зимой ты будешь дуть на кофе и грозы встречать с недоумением, даже нет – с восторгом начинающего поэта, с испугом начинающего творца, ведь ты своими руками вернул вот это, безумное, настоящее, без конца. Зажмурившись, задыхаясь, поешь, танцуешь, боишься упустить ну хотя бы миг – исправить, все сделать правильно, подчистую, ведь раньше ты не помнил и не постиг. В руках – знакомая тяжесть живых мгновений, ты рвешь ее отчаянно за собой…
Проснулся. Утро. Новое, без сомнений.
Прости меня, ладно, прошлое? Я не твой. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Я сгребаю котенка, он тычется носом в ключицы, я чешу ему пузико, думая, словно – укол: милый, маленький мой, если что-то с тобою случится, мое сердце заглохнет навек и уйдет далеко. Милый, маленький мой, все котята – миры и рассветы, теплый солнечный луч на ладошках, щекотка в носу. Если я потеряюсь в пространстве-безвременьи где-то, я с собой на руках, несомненно, тебя пронесу. Милый, маленький кот, все уходят, а мы остаемся, а потом мы уходим, я это сказала уже трем котам, а они все поверили, сердце не бьется, только раз в никогда постоит на последней меже. Лопоухий котенок, зевающий, строящий глазки, ты убил все игрушки и чуть не прикончил тахту, ты приходишь ко мне за едой, за покоем и лаской, и надеешься, что будет плохо – я сразу приду. Ты в меня будешь верить, мой кот, до последнего вздоха, так-то люди не верят, куда нам, не сдюжим, уйдем, а коты нас зовут – даже если им грустно и плохо, они помнят: они не одни, а мы все же вдвоем. Нас используют как когтедралки, как миски, подушки, нас облизывают, мы – объекты для воротников, мы обязаны спать как коты и начесывать ушки, мы должны приносить лососину и пачку кормов. Мы – не боги, мы – рядом, мы просто стираем границу между кошкой и нами, и смотрим друг другу в глаза. Доверяя, умей отвечать. Доверяясь – учиться. Милый, маленький кот, у любви нету слова «назад».
***
Как расписать свою жизнь по плану? Начертим схему карандашом. Собака, муж, два ребенка, ванна. Уютно, мило и хорошо. На кухне рядом стоят кастрюли, на них пастушки пасут овец. Цветы на даче. И в Крым в июле. К восьми мне в офис. Тоска. Конец.
Нет-нет, давайте-ка по-другому. Идея, кастинг, включай, мотор. Снимаем сзади большого дома. Потом в квартиру. Потом во двор. Расчертим маркером дни июня. Опять опаздывают. Пиздец. Три дубля сняли. Пропало втуне. И в Канны. Оскар. Да, нам?.. Конец.
Финальным титрам – дадим поблажку. Ну ладно, пусть будет как-то так. Завален стол – все вокруг в бумажках. Трава закончилась. Это знак. Дорога ждет, мы дорогу ищем. В рюкзак – два яблока, огурец. Нам нужно больше духовной пищи. Свердловск. Архангельск. Уфа. Конец.
А может, так. Перезвон щадящий. Ектенья, утро, тугой платок. Молиться, девочки, надо чаще. На окнах кельи зацвел вьюнок. Читаешь требник. Поешь негромко. Ближайший город – Большой Вострец. Ботинки, юбка, шнурок, котомка. На сердце крест. Тишина. Конец.
Нет, не по нам предаваться грусти, скрываться в небе, поджав хвосты. Давайте так: собираем грузди. Гуляем в парках до темноты. Ночами глупые пишем песни. На кухне сыр «Президент», хлебец. Живем как все. Хоть умри. Хоть тресни. Деваться некуда. Все. Конец.
…да ладно, что там. Фигня все это. Зато – вот чашка в смешных котов. Зато полчасика до рассвета. И график съемок почти готов. В романе мучится пара строчек. С балкона видно мою звезду.
Господь, что ты говорил про точку?
Она.
Да-да.
Я уже иду.
***
Господь, я рекомендую тебе взглянуть:
В последнее время это смешит всерьез.
Ведь если кому-то приспичит кого-то пнуть,
То, значит, наш мальчик уже до всего дорос.
То, значит, он добр, хорошо понимает жизнь,
Добро без дубины ведь нынче не модно, нет.
Да, очень престижно камнями бить витражи,
А не любоваться на дивный волшебный свет.
Господь, зацени, даже Библия меркнет пред
Канонами нынешних сказок - куда уж ей.
И если героя шутя сожрут на обед,
То это так надо, читатель, читай, забей.
Учись, милый мальчик, добру, не забудь наган,
Еще запасную обойму, ножи, тиски;
Ведь рядом враги стадами пасутся - да,
Добро с кулаками должно быть, и бить с ноги.
Тебе не смешно, Господь? Почему же нет?
А-а, ты научил прощать и любить, вот как?
Прости. Ты ведь тоже не в моде. Вот твой билет.
Поедем к друзьям. Остались. Бери рюкзак.
***
…А если бы я был настоящим графом, носил камзол, и шляпу, и в ней перо, а если бы я день начинал со штрафа за угнанную лошадь (не повезло), а если бы я выткал из кружев стали себе от короля десять лет в тюрьме, так вы б меня еще веселей листали записками о любви, ну и о себе. А если бы мы с вами вот так в мазурку и даже в пошлый святочный менуэт, а если б жизнь, разлитая по мензуркам, искрилась и пузырилась на столе, а если б я вам криво сложил балладу и с вами рьяно выпил на брудершафт, - так с Богом у нас не было бы разлада и вообще бы не было ни шиша. И мы бы с вами медною бы монетой рассчитывались с нищими и с судьбой, и нам бы с вами не было бы за это – да ничего, ну разве что быть собой, ну разве что играть на сердца и святость, ну разве что с земли поднимать платки, и темной ночью землю слегка заляпать тяжелой кровью с чьей-то чужой руки. Но так, пока вращаемся в барабане испытанных на прочность чугунных дней, и в старом мутном дедушкином стакане пузырится кока-кола, не каберне, пока еще молиться умеем быстро, а верить – между делом и суетой, пока в железном ящике маслянистом торгуют честью, совестью, красотой, я буду графом тихо, вы не поймете, что мне давно в Бастилию уж пора, я буду графом молча и на излете истрепанного серенького крыла, я буду жить с открытой душою-шпагой, а кто не спрятался – я же предупредил, и если я не сделаю в ночь ни шага, то, значит, я по жизни не наследил. И пусть глаза – как порох, рука – как птица, и пусть литое тело из теплых мышц, и нынче снова с кем-то зовут сразиться, и аргумент – ну кто же, когда не мы? Действительно, не поспоришь, такое дело, а если бы я был настоящий граф, то я бы взял свое дорогое тело и аккуратно вывел бы умирать в таком безумном танце клинков и лилий, в таком веселом пении плаща и рук, что сами мне потом бы бокал налили и веки мягко смежили поутру.
Но я проснусь наутро в своей постели, увидев сон про то, как скучает Бог, скурю полпачки «Винстона», а неделю порежу мелко ломтиками работ, я буду убирать барахло из шкафа и не мечтать о гарде с витой строкой.
А если бы я был настоящим графом, то я, Господь, писал бы твоей рукой.
***
Плачу, искомое - как гранит, комкаю дни стихами. Солнце проклятое не болит, трется о день боками. Пальцы зарыты в сухую шерсть, запах незнамый, звонкий. Старый будильник натикал шесть, чай, молоко, пеленки. Руки погладить - себе и ей, может, полегче станет. Свет нынче узкий, как в феврале. Выучил индустани. Шелест страниц, проговорка слов. Масло стреляет в кухне. Завтра экзамен, я не готов. Ладно, свеча, потухни.
Улица, море и кипарис, плавится теплой солью. Если запутался - разберись, высветли пергидролью. Видно, опять с головой не то, к доктору надо срочно. Нужно к зиме покупать пальто. Ты не приедешь? Точно? Грохот: трамваи опять пошли, им в пять утра не спится. Молча сидим на краю земли, вяжем, мелькают спицы, спицы мелькают на колесе ярким веселым кругом, и я опять побегу в росе, к речке, с Сережкой-другом.
Вынести мусор и постоять, глядя в дома и ветви. Как далеко нам до февраля - кажется, там ответы, только на сердце стянули нить, только экзамен завтра. Может, от этого надо пить. Может, мы динозавры. Да, динозавры в смешной броне, с гребнем и плавниками, неторопливо живем на дне, тремся о жизнь боками. Нас записали в пропавший вид, в книжках уже портреты...
Только свеча на окне горит.
Я заслоню от ветра.
***
Мне кажется, что ты вдруг превратился в ангела, незримо стоишь за бойким моим плечом, ладонь подаешь, когда я по дури падаю, и делаешь в венах страшно и горячо. И тень на земле не гуще, чем тени смертные, а я не боюсь – есть двадцать второй псалом, пойдем же, скорей, - все дома давно обедают, - пока нас в эфир с ногами не забрало. И ты талисман, на жестком шнурке, под шкуркою, ты трешься всей шерстью, тычешь холодный нос. Как плохо, когда под треснутой штукатуркой кривой капилляр упрямо в тебя пророс.
Да бог бы с тобой, с твоим незатертым именем, с глазами шершавыми, с теплым здоровым сном. И нас же, дружок, не выгнали, не обидели, нам просто сказали, что это не будет дом. И мы у подъезда с вязаными баулами сидим, подперев ладошками небеса; струится асфальт, а лестницы стали гулкими. И тихий мяв кипит у тебя в усах. Комкуется горло, песенки петь не хочется, оранжевый свет становится тускло-сер. Я помню про все теории одиночества, но как нам с тобой отныне не быть как все?
Да глупости все. Вот я, вот заплечье теплое, у ангельских перьев такой небывалый цвет. По улицам незаметно мы ходим с толпами, с соломою во взъерошенной голове. Пусть. Время идет, и мы уже всласть поездили, в полоску мой шарф и ты. Неземная тишь.
Когда я в конце строки превращусь в созвездие, то ты меня обязательно разглядишь. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Только вперед пол-лиги - большего не прошу. Ты не читаешь книги, которые я пишу. Думаешь, я не знаю? Пыльно на корешках. Где-то в начале мая сердце вздохнет в руках.
Свечка сгорела, свечка... -надцатая уже. Ты ненавидишь гречку, я ненавижу жесть. Ладно, бормочешь, ладно, ты хороша, приди. Где-то в начале марта сердце вздохнет в груди.
Вписываю в листочки, в клеточку, второпях. Ты, не узнав ни строчки, ловишь меня впотьмах. "Не-отпусти, забудем!" "Веришь ли, не могу". Где-то в конце июня сердце вздохнет в снегу.
Только назад пол-мига - прошлое не отнять. Я дописала книгу, которую будешь читать. Прописью - правда, мудрость, счастье, несчастье, дом. Где-то в начале чуда сердце вздохнет вдвоем.
***
Струится шелками небесная синь,
А мы молчим в темноте.
Я думаю, как назвать героинь,
А ты - как назвать детей.
Уже наигрались, и не до игры,
Отложено на потом.
Я думаю, как построить миры,
А ты - как построить дом.
"Немой быть удобнее, чем глухой", -
Я жалуюсь февралю.
Я спать не могу от трескучих стихов,
А ты - пока я не сплю.
И ты промолчишь, и я промолчу,
И ночь уползет, смеясь.
Люблю, потому что я так хочу,
А ты - потому что я.
***
У меня на кухне живет внеземная жизнь, и из крана вода, бывает, полдня бежит, и забрызганы стекла краской под витражи, и еще за окнами тополь седой шуршит, и еще мой хлеб прямо в небо пустил ростки, в холодильнике мышь повесилась - вопреки, а растения все скопытились - не с руки поливать их каждое утро и ждать цветки. Жалюзи, конечно, пыльные, не до них, и печально торшер немытый в углу поник, и когда в ночи раздается ужасный крик - это кот в экстазе к обоям опять приник. У меня не жизнь, а сплошной Голливуд - кино про поездки внезапно, друзей, перекур, вино, и под крышей покатой маленькое окно, и про все, что я не могу разглядеть в бинокль. Я сама себя ни за что бы, ни насовсем, я сама себя б - под стекло, чтобы без проблем, протирать по субботам пыль, ну а в феврале мне давать немного свежего крем-брюле. Но зато на окнах лунный цветет цветок, и на кресле уснул пушистый седой платок, и еще под пледом прячется... да никто, так, виденье, смешное, страшное, конь в пальто. И вот если б меня на минутку в ничейный дом, я б плющом увила, свила б из него гнездо, я б газеты читала, училась бы айкидо, я была бы мечтой, регулярно, ну от и до.
Может быть. И тогда б я, наверно, была котом.
А коты, как известно, ну точно не вьют гнездо.
***
Что-то с корнем вырвать, чтоб сладко в ночи не мучилось, и уйти тихонько, чтобы не разбудить. Под ключицей забилась жилка, забилась улица, под моей щекою – сердце в твоей груди, как по рельсам сейчас идем, подожди рассказывать, я еще за чашкой на кухню – и можно, все. Это не love story, не готика и не сказка же, торопиться уже некуда, не спасем. Как спокойно и уютно на сей дистанции, не приходишь на пляж, не видишь – станки, станки… Это раньше оно у нас называлось танцами, а теперь – расстояньем вытянутой руки.
Ничего, все образуется, перемелется, в мире будет тепло и нежная благодать. Мы уедем с утра в Звенигород слушать «Мельницу» или в лес уйдем с палатками навсегда. У простого тепла есть явное преимущество: ну, стучит себе сердце, и пусть бы его, стучи. Я устроюсь поудобнее, шторы спущены, и светильник выключу, чтобы спалось в ночи. Чтобы сны к тебе приходили цветные, теплые, чтобы все случалось просто и по пути.
И дыханье слушать, слушать февраль за стеклами.
В пять утра на кухню с чашкой – не разбудить.
***
Сейчас, сейчас, я сегодня солнце поймала, оно пропахло мокрою кожей марта, и щеку согрело тихо, но жалко, мало, а впрочем, зачем нам много – весна на марках, весна в конвертах, в лужах, в губах и жестах, и скоро лето – золото в чане с мятой. Иди ко мне, скорее, согрела место, пока еще прохладны в Москве закаты.
А знаешь, что – кто в лето хотел, тот дожил, тот в Новый год танцевал на улицах Вены?.. Сейчас, сейчас, я шепчу в соленую кожу, вот я уйду, настанет чужая смена. Какая, впрочем, разница, если солнце, ну пусть оно укуталось облаками. Сосулька на карнизе уже трясется, рыдает тонко, встряхивает боками.
Сейчас, сейчас, биением пульса – в скорость, в начесанность челки, сны, проездной, браслеты. Какие, к черту, будни у монитора, когда в глазах, в губах и на коже – лето?! Ну да, весна сначала, я помню, мало, нам надо больше – чтоб как над ухом гаркнуть. Всего-то сегодня солнце взахлеб поймала, вложу его в конверт и наклею марку.
…А знаешь, что – расхочется вдруг согреться, то можно в Праге в соборе Святого Витта?..
Сейчас, сейчас, я в твое прошепчу сердце, не больше чем паутинка, не ядовито.
Диптих
Она живет в моем доме и гладит мои вещи,
Она хочет, чтоб я курил на лестничной клетке,
Она рассказывает мне сны: тот, что в четверг, тот вещий,
Говорит, что когда-нибудь мы поженимся, у нас будут детки,
Такие смешные детки с серебряными глазами,
Орущие по ночам, играющие на пианино Баха,
Что иногда мы будем ругаться, она – ездить к маме,
Забрав детей, а я – пить пиво и мучиться в страхе,
Что она не вернется.
Она завела цветочки
В горшках, и хочет, чтоб я поливал их – редко,
Когда она уезжает в командировки. До точки
Мы друг друга доводим нечасто, но метко,
И тогда дуемся по углам, скрипим нарочно,
Отводим глаза, наказывая друг друга
Не-взглядом, не-прикосновением.
В мочке
Ее левого уха – две дырки. С испугом
Она иногда глядит на меня ночью,
Когда думает, что я сплю, ничего не вижу,
И не знает, что я помню, как мы назовем дочку,
И что я их, теплых, сонных – никогда не обижу.
Он приходит, злой такой, рассерженный, хмуро в ванной комкает носки. В выходной опять читал «Отверженных» и сломал последние очки. Пнул кота, потом жалел с полчасика, в кресле позабыл его и сел. Громко может фыркнуть непечатное, и сказать, куда идем мы все. Про компьютер я его не слушаю, про шмотьё – не слушает меня. Виртуоз чесать меня за ушками и таскать каштаны из огня. Он умеет приготовить кролика и достать упавшую звезду, в выходной водить катать на роликах или пива выпить на ходу.
Я его пугаю ненамеренно: дескать, завтра свадьба, дети, дом. Он, бывает, смотрит неуверенно, думает, конечно, об одном: я шучу, еще ведь лет сто тридцать мы будем жить как сорная трава, не отягощая себя мыслями о таком, что теплится едва. Только он и так, наверно, чувствует, сам понять не может, знает, что я с ним хоть на север, в чуме с чукчами жить пойду, не оторвет никто. Вечером куплю ему грейпфрутовый сок – он его любит, просто жуть.
Он меня, конечно, не запутает.
Я и так ему принадлежу.
***
...Он однажды мне под утро приснился. Говорил, что бесконечно скучает. Что большая, словно солнце, синица прилетает напоить его чаем. Говорил, что если утром проснется – то все тем же утром первого марта, с неба капает, по небу несется, и земля лежит пластом, словно карта. Иногда бывает – в тучах просветы, голубые лоскуты, ветер теплый, только он идет по крышам по светлым, временами сквозь балконы и стекла. Он стоял, ко мне тихонько прижавшись, говорил, что мы спешили навстречу, только где-то по пути разбежались, разминулись на один зимний вечер. Нет, не страшно, говорил он, не страшно, разве что совсем немного, сначала, а потом ты понимаешь, что в башне облаков тебя на звездах качают. И оранжевые светятся искры, и не гаснут на стенах небосвода. Я теперь, сказал он, ловкий и быстрый, и я знаю, что такое свобода.
Он однажды приходил ненадолго. Говорил, что одному ему странно. Он просил вот эту сказку про Волгу и про красочные дальние страны. Он сказал, что вообще-то он рядом, не уходит и стоит за плечами, так что незачем плодить беспорядок и рыдать в углы подушки ночами. Он по-прежнему умеет все слушать и доверчиво задрыхнуть на солнце.
Он сказал, что дальше будет получше. Он-то знает, потому что вернется. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
Баллада о принцессах и рыцарях
двадцать первого века
А нынче пошли принцессы такие, что просто ах.
Куда там рыдать на башне, какой там, простите, страх!
Принцесса в текущем веке – несущийся паровоз,
А не гламурная дева с охапкой бордовых роз.
Принцесса умеет плакать, но только чтоб скинуть стресс,
Попробуйте-ка обидеть одну из таких принцесс!
Она вам ответит сразу, куда вы должны идти,
А также, какая гадость вам встретится на пути.
Принцесса умеет думать, оладушки, интернет,
Ее выбирают в Думу и не говорят ей «нет»,
Она умножает числа, подарки, друзей, дома,
Она не умеет киснуть и делает все сама.
И с рыцарями попроще. Они же у нас редки.
Их можно пересчитать всех по пальцам одной руки.
Ну, может, конечно, больше, но только везет не всем,
У нас в двадцать первом веке никак нельзя без проблем.
Принцесса рыцаря любит. Конечно, с чего бы нет.
Она ведь умеет думать (оладушки, интернет).
И умной принцессе ясно, что рыцарю повезло,
Когда он ее встретил другим принцессам назло.
Она его опекает: чтоб кушал, нормально спал,
Чтоб рыцарский долг исполнил и подвиги совершал;
Сует ему меч и латы и говорит: «Дорогой,
Когда победишь дракона, тогда приходи домой!»
И рыцарь, он тоже умный, он знает: драконов нет,
Зато есть рядом принцесса (оладушки, интернет),
Ну, хочется ей дракона – так рыцарь ей принесет,
И звезды с небес добудет, и мир или два спасет.
И так, довольны друг другом, они проживут сто лет,
Оладушки будут кушать и пользовать интернет,
И даже в текущем веке все будет именно так.
Принцессы и рыцари любят – иначе нельзя никак.
***
Ты лепил ей губы с улыбкой лисьей,
Что ведет во тьму, будоражит кровь.
Женщину потом нарекли – Алиса,
Чтоб искать ухмылки ночных котов.
Ты ей сшил накидку из снов мессии,
Выбор обозначил и все пути.
Женщину потом нарекли – Мария,
Чтобы, не сгибаясь, кресты нести.
Ты смочил ей губы морскою солью,
Босиком пустил по песочным дням.
Женщину потом нарекли Ассолью,
Чтобы ждать и верить морским камням.
Ты молчал. И глину сжимал, как прежде.
В воздухе висел соляной мотив.
…Женщину потом нарекли – Надежда,
Просто так, чтоб было куда идти…
***
А ты когда-нибудь так искал, чтобы из крови твоей – вино?
Меж серых и бирюзовых скал, касаясь неба, идя на дно,
Со скрипом перышки отрастив, неловко пыжась при взлете – да,
Искал? Себя собирал в горсти?
Искрится перечная вода,
Ползет, старается новый стих.
Ты нынче – дымчатая слюда.
Эти боги, смешные, странные, разбирают тебя на косточки.
Ты гордишься новыми ранами и своей элегантной тросточкой.
В пути тебе целит в спину нож, и твой убийца хитер и быстр,
Он с киллерами-для-всех не схож, он в танце смерти давно магистр,
Он любит чай, серебро, бисквит, умеет слушать и говорить.
Он словно книга тебе открыт.
Да что там, ты же уже убит.
Ты только ходишь, смеешься сам,
Он позволяет тебе плясать.
И шути, и кривляйся, корону на трон неси.
Упаси меня, Господи. Упаси?..
А ты стараешься, ты летишь, в тебе сто лет и пятьсот друзей,
Насвистываешь живой мотив, идешь по верной своей стезе,
Скелет рассыплется – ты идешь. Истлеет память – ползешь, бежишь.
А у него южной стали нож.
А у тебя одни витражи.
На них осанкой ты с кем-то схож,
А так – шагаешь, и вжик, вжик, вжик…
Еле дрогнули губы – вот, твой убийца нынче не враг.
Сталь скользит в открытый живот… Потанцуем с искрами, брат?
До утра.
***
Все очень просто, точно: я знаю, кто ты.
…Космос кометы сажает в ночные ноты,
Вьются, звенят мелодии над огнями
Города. Город спит и молчит камнями.
Все очень ясно, только немного странно:
Птицы опять покидают дальние страны,
Чтобы вернуться утром в туман и серость,
В белую темень улочки облыселой,
Черными кляксами падать в карнизы, ветви,
Перья топорщить и убегать от ветра –
То ли мы птицы, то ли, прости, кометы.
Все очень тихо, мирно, но я-то знаю:
Ты в феврале изысканным пахнешь маем,
Теплым июнем пахнешь, когда смеешься,
Августом – если волосы вдруг взъерошишь,
Так, пятерней, не думая о прическе,
А я тихонько иду – поискать расческу.
Все потому, потому, что я знаю, кто ты.
Мы помолчим об этом.
Искрятся ноты.
***
Тебе незачем выбирать, родная: это просто твои крылья,
Вот это, от края до края неба, и не думай, что облака.
Это твои корни, твои камни, твои электромобили,
Твои звонки в полвторого ночи – и люди после первого же гудка.
Нынче, в эпоху цифровых снов, говорят, что летать глупо,
Что это – пережитки прошлого строя, эпоха нынче не та,
Что можно быть человеком века, а не арабским трупом,
Не розами в эмалированном тазике, не свечками из креста,
Не чаем и бутербродами, которые едят даже язвенники,
И, кажется, даже не песнями – зачем их вообще петь.
Какая, к черту, теперь несчастная земля Санникова,
Когда работы по горло – дай Бог к четвергу успеть.
Но тебе, родная, никто, никто не давал выбора,
И хорошо это или плохо – не нам с тобою судить.
И надо ли думать – вот, я, кажется, не то выбила
На корочке мироздания: коротенькое «Иди».
Снуют по комнате ноты то вскачь, то снулыми рыбами,
Ночь сделана для таких, как мы, и для нас же лепили день.
Тебе незачем выбирать, родная: это просто твои крылья,
Которые иногда становятся свечками на кресте. _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
***
Мама, мамочка, я не помню
Ни лица твоего, ни рук, ни
Колыбельных твоих песен.
Небо не устоит, рухнет.
Воздух стал, как земля, тесен,
Босиком по нему ходим.
…Может, ты мне все же приснишься?
Может, это будет сегодня?
У стервятников взгляд – белый,
А у Господа взгляд – алый,
У Него золотое тело,
Кровь с ладоней – водой талой.
Он мне всё говорил тихо,
Чтоб другие не услыхали.
Орифламма висит криво,
Не видать золотых лилий,
И у мертвых глаза в гнили.
Наступать. С нами Бог. Живы.
Я кричу: «Жиль, труби! Знамя!»
Он трубит и глядит – Боже! –
Прикасаясь ко мне взглядом,
Как губами к моей коже.
Мама, мамочка, я не помню
Ни передника, ни запястий.
Научившись кусать воздух,
Я срывалась на крик часто,
Не жалея ни сил, ни легких.
Бог подталкивал – да! – в спину,
Меж лопаток ладонь жжется.
Пот течет по лицу. Мимо.
Вижу звезды со дна колодца.
Я молчу: «Жан, со мной будешь?»
Он стоит и глядит прямо,
Он не знает иных будней,
Он не помнит, что есть ужас
Пред могильной сырой ямой.
Я прошу: «Карл, смотри, слушай!»
Он молчит и сидит бледный,
И в глазах у него стужа
И клочки облаков и ветра.
Мама, Бог мне сказал – делай,
Он мне не запрещал плакать,
Только я сама не умела.
Разве это теперь важно,
Если я не смогла – так вот?
Я шепчу: «Отпусти, отче!»
Он шуршит губами и смотрит
Сквозь меня, словно я – сажа
На сосуде с вином ночи.
Я прошу: хоть один, гляньте –
Серый, синий, зеленый, карий! –
Я же не научилась плакать!
Майский ветер путает карты.
Им не нужно, что Бог дарит.
Мама, мамочка, мне страшно:
Я не вижу средь них Бога
В этой гулкой худой башне,
На ее ледяном пороге,
На помосте, среди слабых.
Видишь, Господи, я – знаю,
Видишь, Господи, я – шла бы
И вела бы их всех к раю,
Но уже не идут ноги.
Я еще чуть-чуть постараюсь.
…Кашель дыма, огня комья.
Мама, мамочка, почему же
Я не помню? Сейчас – не помню?!
Почему не вросло в кожу,
Как молитвы вросли в душу?..
Мама, мамочка.
Матерь Божья.
***
А у меня прическа новая
И челка, чтобы посмеяться,
И я кино снимала с гномами
И эльфами слегка за двадцать,
Нам нечего уже бояться.
А у меня в глазах по искорке,
Ну, как у пионера-ленинца,
И день весенний тает бликами,
И можно вновь идти по лестницам –
Не добегает тот, кто ленится.
А у меня весь мир ладошками
В окошки машет. Сердце ёкает.
Пусть лестница пропахла кошками,
Но ведь – пушистыми и теплыми!
И там – весна, весна за стеклами!
***
У девочки есть задатки, глазищи и кожа гладкая,
И девочка не умеет врать так, как мы все тут врем.
Она не ест шоколадки, и утром всегда – зарядка,
Она улыбаться учится и делает ход конем.
А он, тот объект охоты, что девочкины глазищи
Порой заставляет плакать – да крупными, как горох, -
Его не терзает совесть, он девочек тех не ищет,
Они к нему сами ходят и слушают каждый вздох.
А девочка, солнце, счастье, хорошенькая такая,
С оценками в институте, с родителями, с жильем,
Листает смешные фотки и тает, пломбирно тает,
И верит, такая нежная, что это вот – все ее.
А он перманентно курит, ему наплевать на солнце,
Он занят, небрит, просверлен вниманьем со всех сторон.
Ему бы проект сдать вовремя, и может, дыра заткнется
В огромном и гулком сердце, так думает мрачно он.
А девочка… Что тут скажешь. Прямые не параллельны.
Ну, пересеклись однажды и дальше поврозь пошли.
А он покупает пиво.
Он взглядом ее прострелен.
Давай, дорогая, думает. Я сам уже мертв. Пали.
***
Сегодня, в большом и гулком майском трамвае,
Я слышала, как две бабки котов ругают.
- А мой, - говорит одна, - изоссал весь коврик,
Ну что с него взять, глупейшая же скотина,
Проснется в четыре утра и орет в коридоре,
А встану, кряхтя, - так смотрит, подлец, невинно.
- А мой, - говорит вторая, - обои метит.
И все изодрал в углу, там висят кусками.
И думает, сволочь, что лучше он всех на свете,
Пока не покормишь – не тронуть его руками.
- А мой, - говорит одна, - наложил в ботинки.
Зять встал поутру, собрался на службу – нате!
А кот ускакал за диван и затих за спинкой,
А после еще бесился по всей кровати.
- А шерсти-то, шерсти сколько! Вот мой – персидский.
Ковры и диваны, мебель, - везде клочками.
- А мой на неделе слопал, подлец, сосиски.
- А нашего долго тошнило на коврик в ванне.
- А мой умудрился скинуть горшок с алоэ,
Потом по всей комнате мы собирали землю.
- А мой, представляешь, вчера сотворил такое…
- А мой, не поверишь, на прошлой еще неделе…
Потом помолчали бабки. Переглянулись.
- Зато, - говорит одна, - мой мурлыка страшный.
Ложится – и словно трактор на сельской улице,
Ну так тарахтит, что сразу проходит кашель.
- А мой, - говорит вторая, - лечить умеет.
Придет на больное место и лечит, зая…
…Сегодня в трамвае, пока закрывались двери,
Я слышала, как две бабки котов ругали.
***
-…Мой король, - говорит она, - иди скорее сюда.
Посмотри, над лесом мерцает последняя же звезда,
Больше звезд не будет, уже ни одна не горит,
Мой король, иди сюда, скорей, посмотри.
- Угу, - говорит король и, щеку скребя,
Смотрит в книгу. Он очень занят: он ищет себя.
- Мой король, - говорит она, - идут облака.
Мне так кажется, будет дождь, но это пока.
А потом будет жесткий снег и лед на губах.
Мой король, иди, посмотри, как тлеют хлеба.
Мой король, прошлым утром ты проснулся в тоске,
Я ждала, что ты посмотришь, потреплешь меня по руке,
Но ты сел читать эту книгу. Читал и читал.
Мой король, она не ответит, иди же скорее сюда.
- Ага, - говорит король и листает страницы.
Ему кажется, что он – фантом и сам себе снится.
- Мой король, - говорит она, - начинается ветер.
Гаснут искры в камине, гаснет отзвук вечернего света.
Ты же знаешь, что утра не будет, но ужин готов.
Мой король, давай поедим. Вот салат и вот плов.
- Сейчас, - говорит король и идет за лупой.
Он почти нашел. Бросить дело – вот это глупо.
- Мой король, - говорит она. И молчит. Да что уж.
За окном – неземная тьма. – Мой король, утонешь.
Глубока весна, колдуны расставили сети.
Мой король, я тебя всегда больше всех на свете...
- Я иду, - говорит король, глаза поднимая.
Тишина.
В удивленных зрачках отражается ночь немая.
***
Моя любовь, а в Вене сегодня дождик,
В Москве – да точно такой же, как нынче в Вене.
Сметает с улиц бегущих галопом прохожих,
На тротуарах будет потоп, похоже,
И надо сидеть в кафе и кофе пить – непременно.
Моя любовь, у воздуха серый запах,
Черемуха пахнет, липы и облепиха.
И драная кошка на мягких неслышных лапах
Крадется – а под балконом, не ведая страха,
Сидит, нахохлившись, мокрая воробьиха.
Моя любовь, в подъездах лампочки светят,
И в Вене все так же, как здесь: привычно, знакомо.
Стоит, ругается дворник – ваш Карл, наш Петя.
Моя любовь, на Москву идет град и шквалистый ветер,
Пожалуйста, не выходи сегодня из дома.
А
***
Азалии - это цветы на столе Ребекки,
Которые миссис Дэнверс не хочет видеть.
Аэропорт - это место, где люди текут, как реки,
И разлетаются в стороны.
Алюминий -
Это такая штука для вилок-ложек,
Ассоциация с гулкой большой столовой.
Арбалет - из него стреляют. Стрелу положат,
И кто-то уже убит.
Страшное слово.
Акация - это гроздья, всегда душистые,
Белые или желтые, тут как нравится.
Где-то еще там имеется ствол и листья,
Но гроздья - прежде всего.
Акции -
Это такие бумажки. Они котируются.
Нет, не от слова "кот". Но что-то похожее.
Астурия - область в Испании. Там жили рыцари,
А еще раньше - дон Пелайо. Он был воином тоже.
Армия - это просто. Прощай, подруга,
Года на два - затылок обрил, и маршем.
Агония - это если мы встали спиной друг к другу
И больше не чувствуем, что будет с нами дальше.
Б
***
Боже мой, с тебя начинают строчками,
Боже мой - начало, как ни крути.
Бег на месте - бегаем одиночками,
Бой часов - пора уже, все, иди.
...Бас - гитара, голос, проклятье нотное,
Боровик - здоровый, растет в лесу.
А барсук - забавное вот животное,
Гладить его экстремальнее, чем лису.
Белый цвет - лежит под ногами, хлюпает,
Брат, мой брат, я плачу в твое плечо.
Баралгин - и сердце опять затюкает,
И опять все страшное нипочем.
Бой... часов? На улицах бой, на шпагах бой,
Лица боем этим искажены.
Бомба. Нет, не будем. Баян (смешной).
Лучше так: беседка, бисквит, блины...
Бесподобно луны на убыль падают,
Мальчики над бездной стоят во ржи.
Боль - такая глупость. Безумье - надо ли?
...Бог, прошу, прокрепче меня держи.
В
***
Виолетта, - говорит мой принц и вздыхает, милый, -
Виолетта, мы с тобой весь год алфавит учили.
Все, сегодня я спрошу". Говорю: "Помилуй,
Только ты не спрашивай сложного, вроде чили,
Или аберрации, или квантовой механики, или..."
"Хорошо, - вздыхает он. - Что такое вечер?"
"Я учила! Вечер - это запах сирени с медом,
Можно сесть на лавке у входа в замок, укутать плечи
Шелковым плащом, и темнеть вместе с небосводом,
А потом пойти в зал, где уже зажигают свечи".
"Хорошо. А вода - что такое вода, Виолетта?"
"Это жизнь. Ее пьешь - и как будто глотаешь вечность".
"Что такое вечность, родная?" "Это если ты шляешься где-то,
А я жду, и смеюсь, и вроде совсем беспечна -
Только сердце сжимается, мимо проходит лето".
"Ну, а дальше сама, что ты мне рассказать хотела?"
"Я хотела сказать, что такое, мой милый, верность,
Что такое - вина, что такое вино, пей смело,
Пей скорее, а я расскажу, что такое вены,
Что такое веретено... Что, зачем... Почему стемнело..."
Мой герой, он кладет ладонь на мое запястье,
Выливает вино, убирает кинжал свой в ножны,
Он мне шепчет: "Моя любовь, мое сонное счастье,
Виолетта, у сказок свои законы, и мы не властны,
И еще двадцать лет до момента, как ты проснешься". _________________ Тоже мне придумали - сахар в кофе добавлять!
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
