<b>Название:</b> Бессмертный Бард
<b>Авторы:</b> Безумная Тень, Lake
<b>Бета:</b> Алекс Рыж
<b>Гамма:</b> Lake
<b>Размер:</b> миди (8981 слово)
<b>Пейринг/Персонажи:</b> Саэта, Эль Драко, Гаэтано, НЖП и НМП — россыпью
<b>Категория:</b> джен
<b>Жанр:</b> драма
<b>Рейтинг:</b> R
<b>Краткое содержание:</b> “Каждый шаг — через больно,
Каждый жест — через больно,
Движение вверх — иное,
Чем путь вниз под уклон.
Кто знает, что это такое —
Путь под углом,
Тому суждено породниться с болью,
Тот долю свою найдёт во всём” (с) О. Арефьева
<b>Предупреждения:</b> упоминание насилия и пыток, смерть персонажа; цитаты из канона
<b>Примечание:</b>
1) посвящается Лэйк с благодарностью и признательностью;
2) спасибо Скиву за прокуры в скайпе и умение вовремя отвесить побуждающий пинок;
3) курсивом в тексте выделена цитата из канона;
4) к этому тексту есть две сайд-стори: "Даром" и Ты ж девушка!;
5) Имя "Каталина" в переводе означает чистая, а прозвище "Саэта" ([url=http://ru.wikipedia.org/wiki/Саэта]Saeta[/url]), этимологически восходит к лат. sagitta стрела и паралитургическим песням, которые поют на Страстной Неделе.
<i>“Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!”</i>
“Мастер и Маргарита”
М.А. Булгаков
Бывает и так: Бессмертный Бард наделяет тебя Огнем, и ему совершенно не важно, что дочь бывшего капитана королевской гвардии не принадлежит себе и с рождения знает свой путь. Огонь горит, Огонь зовет, Огонь требует. И не отказаться от Пути, не свернуть, и даже гордый и упрямый отец соглашается, что от призвания не отказываются. А мать перестает плакать и представлять ужасы и беды, подстерегающие юную и наивную девушку в столице…
Консерватория всегда казалась Каталине странным местом, подчас — невозможным. Невозможным в том самом смысле, что подобное учебное заведение просто не могло существовать: выходцы из глубокой провинции, сидящие за одной партой с аристократией голубых кровей, пьющие вместе на развеселых студенческих вечеринках после концертов или перед ними — безумная и удивительная смесь. Талантливые и не очень певцы, композиторы, исполнители — все те, у кого в душе горит неугасимый Огонь. И неважно, что страну лихорадит не первый год, а за неосторожное слово можно оказаться в застенках быстрее, чем скажешь “Арборино”. Неважно, кто стипендиат, а за кого родители каждую луну вносят солидную плату. Важны лишь Огонь и желание творить. И даже неизбежные внутренние разборки отступают, когда веселая и бесшабашная братия отмечает свой успех. В такие моменты Каталине кажется неважным, что она не любит вино и шумные компании, что нетрезвые мистралийцы становятся особенно любвеобильными, и даже курсовая работа, до сдачи которой осталось чуть больше луны, не важна. Ведь в крови еще бушует пожар музыки — Гальярдо прекрасен и велик, его шедевры покоряют и волнуют. Вызывают к жизни все самое светлое и чистое, что есть в душе.
— Каталина, ты опять!
Каталина оборачивается к подруге, отвлекаясь от размышлений. Слегка запыхавшаяся и раскрасневшаяся Мануэла буквально вываливается на нее из веселой круговерти танца, заставляя отступить к окну.
— Что “опять”? — спрашивает Каталина с улыбкой, протягивая девушке бокал с легким вином.
— Грустишь в одиночку! — выпаливает Мануэла, одним глотком осушив бокал. От нее веет тем безудержным и беззаботным весельем, которым славятся барды. — Пойдем с нами! — поставив бокал на подоконник, Мануэла протягивает Каталине руку. — Хуанито принес еще вина, а Эль Драко обещает спеть что-то новенькое.
— Из своего? — интересуется Каталина, не спеша принять приглашение. От окна тянет приятной ночной прохладой, и Каталине совершенно не хочется менять ее на сомнительное удовольствие общения с уже изрядно нетрезвой компанией бардов, каждый из которых считает себя лучше других и ревниво присматривается к окружающим: согласны ли?
— Да! — Мануэла нетерпеливо кивает, а потом мечтательно добавляет: — Он, говорят, снова влюблен и полон…
— Он всегда "влюблен и полон", — фыркает Каталина, допивая вино из своего бокала. Говорить о восходящей звезде мирового масштаба ей совершенно не хочется. Слишком свежи еще впечатления от музыки Гальярдо.
— А ты всегда бука, Каталина! — насмешливо парирует Мануэла. Она всегда рада обсудить Эль Драко или послушать его пение. Впрочем, как раз послушать Каталина не против. — Пойдем! Ну же!
Каталина улыбается лучшей подруге, с которой знакома, кажется, полжизни, и позволяет увлечь себя в пеструю и шумную толпу. В конце концов, можно позволить себе еще бокал-другой и, что бы ни говорили об Эль Драко, поет он действительно божественно.
Лирические баллады, которыми Эль Драко радует собравшихся студиозов, оказываются и в самом деле очень и очень не плохи. Да что уж там! Если бы не несносность и самовлюбленность именитого барда, изрядно подпортившие исполнение, на взгляд Каталины, она сказала бы, что они чудо как хороши.
— Как он хорош! — томно вздыхает Мануэла, устремив взгляд на Эль Драко, занятого охмурением очередной девицы. По подсчетам Каталины — уже четвертой за этот вечер. Не то, что бы ей было дело до их количества, но совесть, все же, иметь надо.
— Пел он неплохо, — соглашается Каталина, а потом, полюбовавшись удивлением на лице подруги, добавляет: — но вот метафоры и сравнения подкачали.
— Ой, да ладно тебе! — отмахивается Мануэла, продолжая есть Эль Драко глазами. — Можно подумать, кто-то может лучше!
— Могут, и многие, — резонно возражает Каталина. Ей кажется очевидным тот факт, что многие и ее, и Мануэлы знакомые одарены не меньше Эль Драко. А еще Каталину изрядно утомляет и расстраивает откровенная увлеченность Мануэлы Эль Драко, мешающая той быть беспристрастной и объективной. — “Лобзанье уст горячих”! Это ж надо ж было придумать?
— Ты просто завидуешь, — с долей раздражения фыркает Мануэла, но, видимо, решив, что спорить ей не хочется, уточняет. — Я говорила о молодых бардах.
— Чему ж тут завидовать? — удивляется Каталина. Ей действительно непонятно. — Славе? Поклонникам?
— Огню, — с долей мечтательности поясняет Мануэла.
— Так мой ведь не меньше, — просто отвечает Каталина, озвучивая очевидный для нее факт. И, глядя в удивленные глаза подруги, добавляет: — И твой, к слову сказать, тоже.
— Ой, не льсти! — снова отмахивается Мануэла, теперь ее взгляд полон осуждения и нетерпения, ей явно наскучил разговор и хочется его прекратить. — Пойдем, лучше, потанцуем, — находит она, наконец, повод, — Раймонда и Кристобаль собираются играть.
— Иди, — Каталина качает головой. — Мне пока не хочется.
— Ну и ладно, — хмыкает ничуть не расстроенная Мануэла, — значит, все кавалеры — мои.
Каталина улыбается, глядя вслед подруге. Иногда, совсем редко, она завидует способности Мануэлы так легко и естественно веселиться, вливаясь в едва знакомую компанию, но чаще просто радуется за подругу.
— Сеньорита грустна? — раздается над ухом Каталины знакомый приятный баритон. — Может быть, мне стоит ее развлечь?
— С каких это пор мы на “вы”, — ехидно спрашивает она, обернувшись к изрядно нетрезвому и очень веселому Эль Драко, — “маэстро”?
— Каталина? — неподдельно удивляется бард. Впрочем, надолго его удивления не хватает, и он возвращается к привычной модели поведения — флирту. — Ты так дивно расцвела!
— Диего, — начинает Каталина, отходя на полшага от шалого Эль Драко. Бьющие из него эмоции, несмотря на свою заразительность, вызывают неприятие, — прибереги свои комплименты…
Но остановить “бросившего вожжи” Эль Драко не проще, чем понесшую лошадь. Он делает шаг вперед и, обдав Каталину запахом вина, кладет руки ей на талию, а потом, притянув, почти притиснув к себе, наклоняется. Логического завершения его действий Каталина не дожидается, отвешивая звонкую и злую пощечину.
— Ты… как ты… — у Каталины нет слов, чтобы выразить свое возмущение поведением Эль Драко. Она даже не удивлена — шокирована его поступком. Его наглостью и самоуверенностью.
— Ах ты! — истерично кричит какая-то девица. Ее лицо кажется Каталине незнакомым, но отвратительное ощущение от поступка Эль Драко не позволяет собраться с мыслями и понять, встречались ли они с ней раньше.
— Диего, ты жив? — омерзительным, пронзительным голосом вопрошает все та же девица, переключаясь на Эль Драко, прижимающего ладонь к щеке. — Тебе больно?!
— Да отцепитесь вы! — рявкает он, отмахиваясь от окруживших его поклонниц. — Каталина!
Каталина отшатывается. Ей совсем не хочется, чтобы Эль Драко подходил к ней. Не хочется настолько, что она благодарна его крикливым поклонницам — они мешают ему подойти.
— Я тебе, дуре, сейчас все патлы повыдергаю! — вопит рядом с Каталиной какая-то другая девица. Знакомая или нет — Каталина выяснять не хочет. Сейчас все они, поклонницы, кажутся ей на одно, обезображенное злостью и завистью, лицо.
— Каталина, — зовет Мануэла, пробиваясь сквозь толпу, а потом настойчиво тянет Каталину за руку, — я думаю, нам стоит уйти.
Каталина молча кивает, все еще не находя слов от возмущения.
Утро приносит Каталине печальные размышления и нежданного визитера. Квартирная хозяйка — давняя знакомая отца — неодобрительно хмурится, вполголоса приговаривая о том, что приличным девицам негоже принимать в гостях мужчин, тем более в такую рань, но все же впускает неожиданно тихого Эль Драко. А потом уходит на веранду, давая возможность объясниться без свидетелей. Великий бард смешно чешет нос и нелепо пытается извиняться, то и дело сбиваясь на флирт. Каталина не выдерживает и начинает смеяться, когда очередной пассаж о вине переходит в предложение посидеть в каком-нибудь кафе вечером.
— Ну знаешь… — отдышавшись говорит Каталина, чуть резче, чем стоило и гораздо мягче, чем хотелось бы. — Я всегда знала, что ты порядочный наглец, но чтоб настолько…
— Каталина, — проникновенно глядя ей в глаза, произносит Эль Драко, — прекраснейшая и строжайшая, всего один вечер, чтобы я мог загладить свою вину…
— Значит, — давясь очередным смешком, подводит итог его рассуждениям Каталина, — тебе мало того, что ты буквально опозорил меня перед всем курсом и половиной преподавателей, так ты хочешь еще и…
— Всего пара часов, о жестокосердная! — обезоруживающе улыбаясь, просит Эль Драко.
Каталина качает головой, сгоняя с губ неуместную улыбку:
— Диего, послушай…
— Но... — трогательно приподняв брови, пытается возразить Эль Драко.
— Нет, — тихо, но твердо отвечает Каталина. И уже громче добавляет: — Донья Валенсия, маэстро уходит, не могли бы вы проводить его?
Эль Драко легкой, танцующей походкой спускается к набережной, восторженно оглядываясь вслед хорошеньким горожанкам и отшучиваясь от желающих получить автограф или просто поговорить со знаменитостью. Глядя на него, Каталина думает, что этот самовлюбленный и самоуверенный павлин останется на плаву, какие бы шторма ни обрушились на Мистралию.
А чуть меньше полугода спустя, стоя у того же окна, Каталина слушает взволнованный рассказ Мануэлы о случившемся с Эль Драко, пытаясь понять, как же она могла так ошибиться в нем.
— ...Карлос уволил его две недели назад, — Мануэла частит и едва не глотает окончания слов, как всегда бывает с ней, когда она встревожена, — а теперь ходят слухи о его скором и неизбежном аресте! Говорят, он показал два пальца самому министру культуры! Он такой смелый!
— Глупый, Мануэла, — Каталина качает головой. — Он просто очень глупый и очень наглый…
— Но… — возмущенно пытается перебить Мануэла.
— …как и все настоящие барды, — не замечая возражений, заканчивает Каталина. Ей грустно от мысли, что участь Эль Драко неудивительна и ждет любого, в ком горит Огонь, и что путь барда бывает не менее жесток и страшен, чем путь воина. Огонь безжалостен и почти не оставляет выбора: сгореть заживо или закончить жизнь на плахе. Эти мысли не впервые приходят Каталине в голову, но только сейчас она получает столь страшное подтверждение своей правоты.
— Надеюсь, — говорит она после паузы, — ему хватит ума бежать.
— Да нет же! — протестующе восклицает Мануэла, взмахнув рукой. — Он не должен бежать! Его поймают! И тогда…
Мануэла вскакивает и начинает кружить по комнате, не находя слов, чтобы выразить свои эмоции.
— Его поймают в любом случае, — вздыхает Каталина, — если, конечно то, что ты мне сейчас рассказываешь, правда.
— Уж не сомневайся! — фыркает Мануэла. — Мне Алисия рассказывала, а она…
— …сплетница, — припечатывает Каталина. — И ты об этом прекрасно знаешь.
— Ну, раз так, — надувает губы Мануэла, — то я ничего больше не скажу!
— И не надо, — покладисто соглашается Каталина и переводит разговор на нейтральную тему: — У нас диплом скоро, поможешь мне немного?..
— Ну, если только немного, — улыбается Мануэла, забыв обиды. И, не удержавшись, вздыхает. — И все-таки жалко. И Эль Драко, и Патрицию. Такая красивая пара!..
Каталина снова качает головой, поднимая крышку рояля. Сплетни сплетнями, а маэстрина София с каждым годом становится все строже и требовательнее. Особенно к тем, кого называет своими протеже и помогает устроиться в жизни.
Дни бегут за днями, недели складываются в луны, весна уступает место жаркому и яростному лету, а то в свое время сменяется удивительно ранней и дождливой осенью. Безумное и веселое время учебы в консерватории осталось позади, сменившись спокойными и неспешными буднями личного учителя музыки при особе наследника и младшей дочери графа Переса. Не о таком будущем мечтала еще совсем юная Каталина, поступая в консерваторию, но, тем не менее, она не жалеет о том, как складывается ее жизнь.
— Маэстрина Каталина, сыграйте что-нибудь, — просит юный наследник графа, Хуан, лукаво щуря черные глаза, — гаммы — это так скучно!
— Хуан, гаммы играют все. Они развивают и тренируют пальцы. — Каталина задумывается на мгновение, подбирая понятный мальчику пример, — вы же не спорите, когда мэтр Рамон заставляет вас многократно отрабатывать тот или иной прием? Тут точно так же.
— Ну… — с сомнением тянет Хуан, — фехтование и владение ножом помогут мне защитить маму и сестренку! А гаммы…
— А гаммы помогут развить гибкость пальцев и запястий, — возражает Каталина, — что очень кстати, например, для метания ножей.
— Врете вы все, маэстрина, — насупившись, отвечает мальчик. Он считает занятия музыкой бесполезной и очень скучной тратой времени, а потому пытается увильнуть от них при малейшей возможности.
— А вот и нет, — улыбается Каталина, — смотри.
Длинная шпилька серебристой рыбкой мелькает в гибких и тонких пальцах, и Каталина вспоминает, как отец, кажется, жизнь назад, учил ее, приехавшую на каникулы домой, обращаться с ножом. “Девушка, Каталина, не должна быть беззащитной, особенно в наши неспокойные времена”, — повторял он, внимательно оглядываясь — не идет ли супруга, которая не одобрила бы подобных уроков.
— Ух ты! — восхищенно восклицает Хуан, неотрывно следящий за пальцами Каталины. — А меня вы так научите?!
— Только если ты будешь усердно заниматься, — отвечает Каталина, кивая в сторону белоснежного рояля.
Хуан тяжко вздыхает, но садится за клавиши и больше не спорит. Урок идет своим чередом, гаммы сменяются классическими мелодиями, на которых тренируется уже не первое и даже не пятое поколение бардов. Каталина морщится, когда Хуан берет неверную ноту, поправляет постановку пальцев и предлагает потренироваться вечером, уже самостоятельно. “Думаю, вашей матушке будет приятно послушать как вы играете, Хуан” — улыбаясь, произносит она, оборачиваясь к двери. Чуткий слух профессионального музыканта ничуть не хуже воровского нюха — шаги хозяина дома Каталина различает и узнает еще в тот момент, когда они звучат в начале коридора.
— Маэстрина Каталина, — граф приветственно склоняет голову, обозначая поклон.
— Ваша светлость, — отвечает Каталина, делая книксен. Граф Перес, хоть и не молод, не является ни ярым сторонником традиций, ни формалистом, и жест Каталины выражает ее искреннее уважение. Граф покровительствует консерватории и является одним из тех, на ком держится хрупкое спокойствие Арборино.
— Замечательно, — произносит Каталина, она действительно довольна наследником графа. — Хуан делает успехи.
— Хорошо, — кивает граф, отвлекшись от размышлений и одобрительно взглянув на сына. — Хуан, можешь быть свободен.
Ободренный похвалой строго отца, Хуан степенно покидает комнату, чтобы, едва за ним закроется дверь, радостно подпрыгнув, броситься к сестре или матери. Каталина улыбается своим мыслям и начинает собирать ноты.
— Маэстрина, — обращается к ней Перес с легким напряжением в голосе, — я бы хотел поговорить с вами.
Каталина заканчивает собирать ноты и опускается на банкетку перед роялем, всем своим видом выражая готовность слушать.
— В городе неспокойно, — говорит граф, подходя к окну. — Это давно не новость, но сегодня я получил сведения о том, что из лагеря бежали несколько особо опасных преступников…
Каталина удивленно слушает, с трудом удерживаясь от вопросов. Ей непонятны и неинтересны причины разговора, так же как непонятно внимание графа. Ей неприятны слова графа об “опасных преступниках”, потому что в последние годы в Мистралии так принято именовать тех, кто отказывается молчать или говорит то, что противоречит линии правящей партии. Спустя полчаса неприятный разговор, полный неприглядных подробностей и предупреждений, заканчивается и Каталина, наконец, может уйти.
Домой ее провожает один из личных охранников графа. Молодой, но удивительно угрюмый человек, говорить с которым не хочется настолько, что даже воспитание не способно заставить Каталину обсудить погоду или что-то подобное.
— Донья Валенсия? — снимая шляпку, громко спрашивает Каталина. По давней традиции она всегда сообщает квартирной хозяйке о своем возвращении. — Я дома!
— С возвращением, милочка, — кивает пожилая женщина и придирчиво осматривает Каталину. И это тоже традиция, почти игра. — Ты сегодня поздно…
— И какие же это дела? — с напускной строгостью продолжает расспрашивать хозяйка дома, но в уголках губ уже начинает подрагивать улыбка. — Часом, не те, что провожали тебя до дверей? Мне кажется, что граф не оценит твоего романа с одним из его охранников.
— Что вы, донья Валенсия, какой роман? — фыркает Каталина, с надеждой посматривая на лестницу в свою комнату. — Всего лишь забота его светлости о моем благополучии. Вы, наверное, слышали уже о новом побеге.
Донья Валенсия преувеличено важно кивает. Конечно же, она знает и очень переживает. Очень. Настолько, что даже забыла сказать, что Мануэла ждет Каталину вот уже три четверти часа.
— Ты уже слышала?! — выпаливает вместо приветствия Мануэла, подскакивая с места и кидаясь к только что вошедшей в комнату Каталине.
— Здравствуй, — обнимая подругу, произносит Каталина, намекая той, что не мешало бы чуть-чуть успокоиться и вспомнить о правилах приличия. А потом, сняв плащ и положив нотную тетрадь на стол, спрашивает: — Слышала что?
— Эль Драко пытался бежать из лагеря! — всплеснув руками, взволнованно произносит Мануэла, но потом все же возвращается в облюбованное ею кресло у окна.
Ожидание всегда дается ей тяжело, а уж в моменты, когда ее переполняют эмоции и желание поделиться новостями, и вовсе превращается в настоящую пытку.
— Из лагеря? Какого? — переспрашивает Каталина, пытаясь вникнуть в эмоциональный и, на первый взгляд, бессвязный рассказ подруги. — Почему бежать?
— Ууу… — с нотками предвкушения и даже восторга тянет Мануэла, — ты совсем отстала от жизни! Помнишь, в конце весны маэстро Карлос уволил Эль Драко? Тогда еще ходили слухи о том, что его скоро арестуют.
— Кого арестуют? — Катарина все еще не понимает, о чем говорит Мануэла. Ее мысли занимает разговор с Пересом и его предупреждение. — Маэстро Карлоса?
— Да нет же! — снова всплеснув руками и вскочив с места, восклицает Мануэла. — Эль Драко! Он показал два пальца министру изящных искусств и самому президенту. Ну же, Каталина, вспоминай! Ты тогда диплом писала…
— Диплом — помню, — соглашается Каталина, — а вот слухи — нет.
— Ох, это же придется с самого начала рассказывать, — с притворным огорчением в голосе вздыхает Мануэла. — В общем, слушай.
Мануэла торопливо пересказывает слухи почти полугодичной давности, щедро сдабривая их новыми и только что придуманными. Говорили, будто маэстро Эль Драко поссорился со всеми, с кем мог, и пропал. Потом говорили о том, что он пытался бежать из страны, но был пойман и отправлен в лагерь. Говорили, что он пытался бежать из лагеря несколько раз, и один раз почти удачно, но был пойман у дома своей возлюбленной, которая, не вынеся ужаса, покинула страну на следующий же день. Говорили, что еще в лагере маэстро навещал министр изящных искусств и уговаривал его изменить свое мнение. Предлагал место барда при правительстве. И снова был послан строптивцем. В этом месте Мануэла молитвенно складывает руки у груди и томно вздыхает: “он такой мужественный!”. “Как же, “мужественный”, — думает Каталина, даже не пытаясь возразить подруге, — глупый он”. И с непонятной самой себе тоской отмечает, что на самом деле у маэстро не было выбора, как нет ни у кого из настоящих бардов, в которых горит Огонь. А Огонь Эль Драко настолько ярок, что его невозможно не увидеть, даже не будучи магом или ведьмой.
— А теперь ходят слухи, что Эль Драко отправили в Кастель Милагро, — понизив голос до шепота, произносит Мануэла, опасливо оглядываясь на дверь. Привычка следить за словами настолько сильна, что даже здесь, в доме своей лучшей подруги, Мануэла продолжает искать чужие уши. — Еще говорят, что оттуда не возвращаются.
— Жаль Диего, — задумчиво соглашается Каталина, продолжая думать о том, что путь Барда не менее жесток, труден и опасен, чем путь воина.
— И это все? — разочарованно тянет Мануэла, явно надеявшаяся на более сильную реакцию подруги.
— Да, это все, — кивает Каталина и, видя непонимание Мануэлы, раздраженно поясняет: — Что я еще могу сделать? Вымолить прощение у президента для Диего? Выкрасть его? Не смеши меня. Это невозможно.
Мануэла фыркает и начинает собираться, обиженная непониманием. Но у Каталины нет ни сил, ни желания утешать подругу, ей больно и очень горько от того, что она все же ошиблась в смешливом и самодовольном парне по прозвищу Эль Драко. А когда почти луну спустя по городу начинают гулять слухи о том, что маэстро был зверски убит, Каталина не может сдержать слез. Ей обидно и страшно от того, как закончился земной путь того, кого она в тайне от себя самой считала живым воплощением Огня и Бессмертного Барда.
<b>часть 2.</b>
<i>«Никогда не разговаривайте с неизвестными»</i>
“Мастер и Маргарита”
М.А. Булгаков
Бывает и так: ты уважаемый и довольно известный в столице учитель музыки, к тебе обращаются купцы и знать, тебя любят и уважают дети, а бывшие наставники гордятся тобой и почти в шутку зовут преподавать в консерваторию. Почти — потому что были бы рады видеть тебя своей коллегой, в шутку — потому что ты, вот уже не первый год, неизменно отказываешься. Отшучиваешься, говоря, что пока не набралась достаточных мудрости и терпения, чтобы стойко переносить выходки студиозов. И еще слишком хорошо помнишь о том, какими эти выходки бывают. Вот лет через пять-семь (такой срок кажется тебе достаточно долгим, но уже не бесконечным, как было в детстве), когда коварная память скроет детали, ты обещаешь подумать. А пока тебя ждут твои юные ученики, многие из которых впоследствии окажутся в стенах консерватории, и из-за которых твой день расписан с раннего утра и до самого вечера.
Ранний осенний закат застает Каталину в “Трех струнах”, где она в компании уже бывших учеников пьет крепкий кофе и слушает рассказы об учебе, консерватории, наставниках и соучениках. Смешные и забавные истории, пикантные и не очень сплетни, жалобы на строгость наставников и друг на друга — все то, из чего складывается студенческая юность. Увы, чужая.
— Маэстрина! Вы себе не представляете, что недавно выкинул Фидель из младшей группы! — размахивая руками так, что кофе чудом остается в чашке, рассказывает Грегорио. — На последней репетиции он в присутствии родителей Амандо (вы же знаете, они работают в министерстве) вместо положенных слов пропел антиправительственные частушки! Я думал, что маэстрину Софию хватит удар! Она же совсем немолодая! Она так ругалась!
— Да ладно тебе, — отмахивается от друга Лусия, — ты же знаешь, чей Фидель сын. Ничего ему не будет.
— Ну и какая разница, чей он сын? — хмыкает Грегорио, опуская чашку на блюдце. — Маэстрина София расскажет ректору, и Фиделя отчислят!
— Не расскажет, — качает головой Каталина, — маэстрина София, как бы она ни ругалась, стоит за своих учеников горой.
— Но тогда у нее самой будут проблемы! — расстроенно восклицает Грегорио, который, по слухам, немного влюблен в свою наставницу.
— Не будет, — успокаивает Грегорио и саму себя Каталина, — маэстрина мудрая женщина, она сможет уладить ситуацию так, чтобы никто не пострадал.
— Мне пора, — вздыхает Лусия и, глянув в окно, начинает собирать разложенные в начале разговора ноты.
Негромко звенит дверной колокольчик, приветствуя нового посетителя.
— Маэстрина Каталина, сеньор Грегорио, сеньорита Лусия, — вежливо кивает вошедший. Пожилой, но еще явно сильный и ловкий мужчина, производит на Каталину приятное впечатление. — Сеньорита Лусия, нам пора. Ваш батюшка будет недоволен, если мы не успеем к ужину, а матушка будет переживать.
— Доброго вечера, маэстрина. Пока, Грегорио, — снова вздыхает Лусия. Ей явно не хочется уходить из приятной компании.
— Ты не знаешь, почему Лусия ходит с охраной? — удивленно интересуется Каталина у Грегорио, — у ее семьи какие-то проблемы?
— Что вы, маэстрина, — Грегорио трясет головой, — никаких. Точнее, не больше, чем у всех, у кого есть молодые и привлекательные дочери. Вы же слышали, что люди говорят: пропадают девушки. Молоденькие, особенно из хороших семей.
— Нет, — отвечает Каталина, размышляя о том, что возможно, беспокойство о ней графа Переса вызвано именно этими причинами, — впервые слышу.
— Странно, — медленно произносит Грегорио. — Об этом много говорят. Даже в газетах писали, а третьего дня первосвященник Сальваторе читал проповедь, призывал быть внимательнее и осторожней. Говорят, на той неделе снова собирается.
Наступившая после этих слов тишина кажется тяжелой и удушливой.
— Странно… — повторяет Грегорио пару минут спустя.
— Почему странно? — Каталина делает глоток кофе. — Ты же знаешь, я мало интересуюсь сплетнями.
— Странно, что вас, маэстрина, никто не предупредил. Вы же тоже…
Несказанное повисает в воздухе, давя на плечи.
— Маэстрина, можно, я вас сегодня домой провожу? — спрашивает Грегорио, допив кофе. — А то поздно уже…
— Знаешь, Грегорио, так нагло в провожатые мне уже давно никто не набивался, с тех самых пор… — Каталина умолкает. Воспоминания об Эль Драко все еще причиняют боль. — Впрочем, неважно. Можешь проводить, но только сегодня.
— Спасибо, маэстрина, — со смесью облегчения и радости произносит Грегорио и, улыбнувшись, добавляет. — Мне так будет гораздо спокойнее.
Пять дней спустя, Каталина снова сидит в “Трех струнах”, ожидая Грегорио и Лусию, у которых идет сложный семестровый зачет по теории музыки. За ребят она не переживает, потому что в их способностях и знаниях не сомневается ни капли. Главное, чтобы Грегорио не переволновался и не начал из-за этого сбиваться, ну а Лусия… За нее можно быть спокойной, она любит предмет настолько, что впору сочувствовать преподавателям.
— Сеньорита, у вас не занято? — приятным голосом интересуется молодой мужчина, незаметно подошедший к столу. В руках у незнакомца чашечка кофе, его взгляд лукав и весь его вид говорит о том, что он не прочь завязать знакомство.
— Нет, — улыбается Каталина. Обаятельный мужчина вызывает у нее доверие, — у меня не занято.
— Я очень рад и крайне озадачен! — незнакомец присаживается за столик, снимая шляпу. В первый момент внимание Каталины привлекает пышная копна ухоженных вьющихся волос, а затем она замечает глаза. Странно светлые, почти желтые, они немного пугают Каталину, но проходит мгновение и она решает, что их стеклянный блеск ей почудился.
— Чем же? — спрашивает Каталина, разглядывая незнакомца, который ей кого-то смутно напоминает.
— Такая очаровательная сеньорита — и одна! — чуть шутливо восклицает он, и Каталина решает, что не так уж, в сущности, и важно, кого напоминает ей этот обаятельный мужчина.
— Сеньорита ждет учеников, — принимая тон и правила забавной игры — флирта, отвечает Каталина.
— О, так сеньорита бард? — восхищается незнакомец. — Тогда правильнее называть вас — маэстрина?
— Да, — подтверждает Каталина, — маэстрина Каталина, а вы…
— Ох, простите мне мою бестактность! Я так очарован вашей красотой, что совсем с позабыл о манерах! — взмахивает рукой незнакомец и, вскочив, склоняется в изысканном поклоне. — Меня зовут Аполинар. Дон Аполинар Гонсалес. Сердечно рад нашему знакомству.
— Взаимно, — улыбается Каталина. — Могу я поинтересоваться, что привело вас в Арборино и “Три струны”? Судя по говору, вы не местный, да и на барда похожи мало.
— Скучные мужские дела, прекрасная маэстрина, — вздыхает Аполинар, но потом заканчивает с улыбкой: — А сюда я зашел, увидев в окне вас.
— Надеюсь, что ваши “скучные мужские дела” — это не дуэль? — сделав глоток кофе, интересуется Каталина. — Было бы печально, если бы столь галантный кавалер пострадал.
— Ну что вы, — Аполинар снова лукаво и обаятельно улыбается, — конечно же, нет. Всего лишь вопросы обеспечения…
Легкая беседа позволяет отвлечься от грустных мыслей, вызванных посещением утренней проповеди первосвященника, а ненавязчивые ухаживания дона удивительно приятны. И да, Каталина позволит угостить себя кофе. И тем восхитительным воздушным пирожным — тоже. Нет, провожать не нужно, до консерватории здесь всего два шага, впрочем, пожалуй, дон Гонсалес прав: Каталина действительно неважно себя чувствует.
Сознание возвращается мучительно медленно, тело выкручивает от боли, а желудок выворачивает от отвратительного запаха. Открыть глаза удается только с третьей попытки — ресницы слиплись и веки отзываются саднящей болью. Каталина не знает, где она и как здесь очутилась, не помнит, что случилось и не понимает, почему ее руки заломлены за спину и связаны. Изображение плывет перед глазами и смазано настолько, что она даже не может отличить стоящего над ней человека от предметов обстановки. То, что темный предмет, нависающий над ней, на самом деле — живой человек, становится понятно только когда он замахивается.
Щеку обжигает болью. Пощечина. Еще и еще. “Хватит!” — хочется закричать Каталине, но язык пересох и едва ворочается во рту. Каталина хрипит.
— Дай ей воды, — равнодушный мужской голос доносится откуда-то сбоку. Он кажется знакомым, но в голове звенит от ударов и ни имени, ни лица Каталина вспомнить не может.
— Обойдется, — отвечает другой. Тоже смутно знакомый мужской равнодушный голос.
— Дай, — тянет первый со странной интонацией. — Я же тебя прошу, не она.
— И что мне за это будет? — жадно спрашивает второй.
— Ммм… — с все той же интонацией тянет первый, — зависит от того, что ты хочешь. — И, после короткой паузы, наполненной шорохом ткани и хриплым дыханием Каталины, добавляет. — К тому же, если оставить ее без воды, она не сможет кричать.
“Да они же заигрывают друг с другом!” — с отвращением понимает Каталина, а следом, вместе с затхлой и холодной водой на нее обрушивается осознание: кричать предстоит ей, Каталине. И она кричит. От ужаса, отвращения и безысходности. Потому что сфокусировавшийся наконец взгляд позволяет ей узнать целующихся полуголых мужчин — первосвященника Сальваторе и ее нового знакомого — дона Аполинара Гонсалеса.
— Уже начали? — слышит Каталина третий голос, когда сил кричать не остается. — Без меня?
— Нет, — отвечает первосвященник вошедшему, — как можно?
— Только готовимся, — мерзко ухмыляется Аполинар. — Даже не раздели еще.
Третий подходит ближе и Каталина снова кричит, пытаясь вырваться, увернуться от руки, тянущейся к платью на груди.
Новая пощечина отрезвляет.
Не сбежать. Не вырваться. Не спастись.
Она, Каталина, умрет здесь, как многие до нее. О, теперь она знает, куда, как и при каких обстоятельствах пропадали девушки. А скоро узнает и то, что с ними здесь происходило. Как они умирали.
Продолжение в комментариях _________________ Я не стерва и не язва, я еще только учусь.
Последний раз редактировалось: Безумная Тень (21 Мар 2014 15:40), всего редактировалось 1 раз
<i>“Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан”</i>
“Мастер и Маргарита”
М.А. Булгаков
Бывает и так: ты приходишь в себя на больничной койке, замотанная в бинты с ног до головы и пытаешься снова научиться дышать и думать о себе, как о живом человеке. Не замахиваясь на то, чтобы не вздрагивать от каждого шороха или звука. На то, чтобы научиться плакать, если не о себе, то хотя бы от боли. Стискивая до судорог простыни от того, что не можешь собрать разлетевшийся, разбитый на осколки мир. Чувствуя, как в пустом очаге вместо Огня разгорается жажда мести. Людям. Миру. Самой себе. За слабость, подлость и равнодушие. За Каталину, которая умерла и за ту, кто смотрит на тебя из зеркала потухшими, полными отвращения и бессильной, стылой злости глазами. Впрочем, зеркал ты теперь избегаешь, как и людей. Жаль того, что они не хотят оставить тебя в покое.
— Как ты сегодня? — спрашивает мэтресса Стелла, пряча участие и сочувствие за профессиональным интересом. У нее приятный, звучный голос и забавный, едва различимый голдианский акцент, но в подборе слов и построении фраз она не ошибается. Ты все еще не знаешь точно, где находишься, но уже перестала вздрагивать при ее визитах.
— Лучше, — равнодушно отвечаешь ты. Тебе уже объяснили, что до тех пор, пока не снимут последние швы, клинику ты не покинешь.
— Хорошо, — кивает мэтресса, внимательно и осторожно проверяя, как заживают особенно кошмарные раны на твоих животе и груди. — К тебе посетитель, так что придется немного отложить перевязку.
— Кто? — в принципе, тебе безразлично имя пришедшего человека. Ты не желаешь видеть никого, но остатки полученного в детстве и юности воспитания требуют поддержать беседу. Злая ирония жизни — пальцы и слух не пострадали, знания остались, но вот играть тебе больше не хочется. Огонь погас.
— Граф Гаэтано, — отвечает мэтресса, заканчивая осмотр.
— Могу я отказаться от встречи? — без тени интереса спрашиваешь ты со слабой надеждой, что тебя оставят в тишине и покое.
— Конечно, — снова кивает мэтресса, — но я бы настоятельно советовала тебе с ним поговорить.
— Зачем? — все так же безразлично произносишь ты.
— Он был среди тех, кто убил Сальваторе, — объясняет мэтресса и, не видя реакции на свои слова, добавляет: — Ты обязана ему жизнью.
— Он пришел предъявить мне счет, — констатируешь ты, отворачиваясь к стене. Она белая. Ровная. Равнодушная. Такая же как ты.
— Нет. — Невысказанное “но” повисает в воздухе.
“Но правила вежливости требуют…”
— Хорошо, — соглашаешься ты, закрывая глаза. — Я поговорю с ним.
“Да, какое мне дело?!” — думаешь ты. — “Какое мне теперь дело?..”
Мэтресса уходит. Ты слышишь ее негромкие шаги, щелчок дверного замка, когда поворачивается ручка. И мерно считаешь про себя минуты отпущенного тебе одиночества. Первые несколько дней, после того, как ты пришла в себя, тебя вообще не оставляли одну. Может быть, из страха за твою жизнь, а может быть, из-за воспоминаний о твоем крике в тот день.
Первом крике новой жизни.
В этой мысли есть какая-то злая, едкая ирония, но тебе она нравится.
— Только недолго, прошу вас, — слышишь ты приглушенный дверью голос мэтрессы и поворачиваешься к двери. — Она еще очень слаба.
— Я понимаю, — отвечает мужчина, вероятно, граф Гаэтано, — и постараюсь не утомлять ее сверх меры.
Едва различимо скрипят половицы, когда Гаэтано подходит к двери. Снова щелкает замок.
— Здравствуйте, маэстрина… — вежливо произносит граф, слегка склоняя голову.
— Не называйте меня так, — с удивляющей тебя саму резкостью, даже не просишь, требуешь ты.
— Как вам будет угодно, — соглашается граф без малейшего видимого недовольства или возражений. Вероятно, ему крайне важен этот разговор, думаешь ты, настолько, что он готов простить проявленное тобой неуважение. Гаэтано осматривается и, придвинув стул на пару локтей к твоей кровати, садится. — Как мне тогда называть вас?
— Не знаю, граф, — с удивлением отвечаешь ты, понимая, что слова о том, что Каталина мертва, значат больше, чем тебе самой казалось. — Я ничего не знаю…
— Понимаю, — граф тяжело вздыхает, — вам нужно время, чтобы…
— Найти себя, — невежливо перебиваешь ты. — Простите, граф. О чем вы хотели со мной поговорить?
— О будущем, сударыня, — отвечает Гаэтано после паузы, подобрав нейтральное обращение.
— Простите? — переспрашиваешь ты. Предполагаемая тема беседы удивляет, отзывается болью и злостью. О каком будущем он говорит? Как оно вообще возможно теперь, когда ты стала… калекой.
— О вашем будущем, — поясняет граф, подтверждая твое предположение. — Вы еще очень молоды, у вас впереди вся жизнь.
— Моей жизнью, как и жизнью любого барда, был Огонь, — пытаясь отстраниться от слов Гаэтано и их смысла, произносишь ты. Фальшь горчит на губах, царапает песком и жжет омерзительно кислым осознанием: Огонь значил для тебя гораздо меньше, чем тебе казалось. Меньше, чем здоровье. Меньше, чем искалеченное тело.
— Теперь, — медленно говоришь ты, отчетливо ощущая лживость своих слов, — когда он иссяк, у меня нет будущего и есть только один путь…
— Месть? — полувопросительно произнес граф Гаэтано. Произносит так, будто ему больно говорить.
— Да, — едва заметно киваешь ты, используя удобный и ожидаемый ответ. И понимаешь, что он не только удобен, он очень близок к тому, что сможет вдохнуть в тебя хотя бы подобие жизни. К тому, чего тебе хотелось, когда, придя в себя, ты узнала, что именно с тобой произошло и что от тебя осталось. — Месть.
— Мне кажется, что вы совершаете ошибку, — удрученно качает головой граф. — К тому же… кому вы собираетесь мстить? Ваши мучители мертвы.
— Возможно, — соглашаешься ты, — но это мой выбор.
Ты замолкаешь, мучительно подбирая слова, которые сможешь произнести, не окунувшись в воспоминания и не солгав. Тебе не понравилось обманывать графа, и больше не хочется кислой горечи на губах.
— Я не знаю, граф, — произносишь наконец ты, отвечая на вопрос. — Знаю лишь то, что готова на все, чтобы больше никто не оказался на моем месте. Никто и никогда.
— Я знаю о мести многое, сударыня, — граф тяжело и прямо смотрит тебе в глаза. — Иногда мне кажется, что я знаю о ней больше, чем мне бы того хотелось. Но эти знания дались мне страшной ценой и, возможно, мне стоит рассказать вам о том, что я знаю, чтобы вы не повторяли моих ошибок.
— Если вам будет угодно, — отвечаешь ты, отводя взгляд. Смотреть на Гаэтано в этот момент тебе не хочется, что-то в его взгляде вызывает неприятное ощущение, будто он знает что-то такое, чего не знаешь ты.
— Думаю, для вас не станет новостью, сударыня, — граф говорит медленно, словно с трудом подбирает слова для рассказа, — что я долгие годы искал Сальваторе. Искал, не зная, кто он. Искал для того, чтобы отомстить. Отомстить за свою дочь. Месть была для меня целью, смыслом жизни. Единственным, что заставляло меня вставать по утрам с постели. Единственным, что заставляло меня дышать.
Гаэтано замолкает. И молчание его тяжело и страшно, выразительнее слов, которые он произнес до него.
— Не буду рассказывать вам в подробностях, — голос у графа хриплый, но очень твердый и почти пустой, — что я мечтал сделать с теми подонками, которые отобрали у меня мою Летисию. Это не то, что стоит слышать молодой девушке. После того, как в восемьдесят пятом умерла Марита, моя супруга, Летисия была для меня… всем. Она, моя Лети, не блистала талантами, но я любил ее жизнерадостную улыбку. Когда она пропала, я едва не сошел с ума.
Граф снова замолкает, стискивая кулаки так, что белеют костяшки.
— К тому времени уже довольно давно ходили слухи о маньяке, но я надеялся, что она всего лишь сбежала. Поверьте, сударыня, я не был тираном, хоть и хотел найти для своей временами излишне романтичной дочери подходящую партию. Я бы принял ее выбор, и она это знала. Но я все равно надеялся, что причина ее исчезновения в любви и романтике.
Граф тяжело вздыхает и снова молчит. Несколько раз напрягается, словно собираясь встать, но каждый раз остается на месте. Его история давит, пугает, пробивается сквозь стену безразличия к миру, которую ты возвела вокруг себя.
— Спустя луну поисков, надежды не осталось, — продолжает свой рассказ он, когда ты уже не ждешь продолжения. — Перес, — имя отзывается в тебе памятью и болью, — отводил глаза, а мои люди, отправленные на поиски, возвращались ни с чем. В свете шептались о том, что я схожу с ума. Что ж, должен признать, что они были недалеки от истины. Я сходил с ума от беспокойства. Я был одержим. Сначала — идеей найти и вернуть Летисию, позже — отомстить ее убийцам.
Еще одна изматывающая пауза, полная удушающей, тошнотворной тишины.
— Не найдя поддержки в аппарате президента, я обратился к тому, кого считал лучшим из следователей, — голос Гаэтано падает почти до шепота, — и услышал то, во что не сразу смог поверить. Мне назвали имя преступника. — Граф все же не выдерживает и встает, начиная мерить шагами комнату. А потом, сделав пару кругов, совсем тихо произносит: — это было за полторы луны до вашего исчезновения. Я не смел поверить и прошу у вас прощения за это. Если бы не мои сомнения…
— Мы не можем знать, что произошло бы в этом случае, — с трудом найдя силы, чтобы заговорить, произносишь ты. Тебе хочется кричать, обвинять. “Как же так?! — хочется заорать тебе. — Как вы могли, граф?!” Но ты молчишь, понимая, что случившегося не изменить. Что нужно быть благодарной уже за то, что осталась в живых. Но ты не можешь, и поэтому просто молчишь.
— Когда я узнал о вашем исчезновении… — все так же тихо произносит Гаэтано, обернувшись и глядя прямо тебе в глаза. — Признаюсь, я испытал радость. Не от того, что пострадала еще одна невинная девушка, нет. От того, что у меня появился шанс поймать убийцу моей Летисии с поличным. От того, что у меня появился шанс отомстить. Не буду рассказывать вам о том, что предшествовало захвату виллы и том, что мы там застали, моя история не об этом. Я хотел рассказать вам о том, что почувствовал, когда моя взлелеянная, любовно взращенная месть свершилась.
Граф отводит глаза и обессиленно опускается на стул.
— Я думал, что буду рад, — со странным удивлением, почти недоверием в голосе говорит он. — Думал, что найду покой. Думал, что смогу избавиться от терзавшей сердце боли. Но нашел лишь пустоту. Там, где раньше горело пламя мести, остались лишь пепел и пустота. От моей жизни и меня самого не осталось ничего.
Гаэтано замолкает, глядя на свои ладони, на которых ярко отпечатались следы ногтей. Тебе кажется, что рассказ о пережитом выпил из него все силы. Наверное, если бы ты все еще умела плакать, ты бы оплакала Гаэтано и его дочь, но твои слезы кончились, когда ты осознала то, что случилось с тобой.
— Я благодарна вам, граф, — медленно произносишь ты, — за вашу исповедь, за ваше участие и ваш совет. Но мое решение будет неизменным. Мой Огонь потух, но путь воина доступен любому.
— Сударыня, — несколько ужасающе длинных минут спустя говорит Гаэтано, — вы совершаете страшную ошибку.
— Увы, граф, — упрямо отвечаешь ты, — мой мнение не изменится.
— Что ж, я сделал, что мог, — вздыхает граф, признавая свое поражение. — У вас еще есть время, чтобы обдумать все спокойно. Вы проведете здесь еще луну… — граф осекается, удивленный смесью нетерпения и недоумения, отразившейся на твоем лице. — Мэтресса не сказала вам?
— Нет, — качаешь головой ты, жадно ожидая продолжения. Тебе не рассказывают о том, сколько времени предстоит провести в клинике, лишь сообщают, что ты идешь на поправку, не уточняя деталей и сроков.
— Вас выпишут в конце следующей луны, — произносит граф, вставая. Он все еще немного бледен, но это единственное, что напоминает о тягостной исповеди — он уже взял себя в руки.
Ты сама не знаешь, к чему следует отнести твою благодарность — к рассказу о мести или к сообщению о скорой выписке — но надеешься, что граф поймет тебя верно.
— Если ваше решение не изменится к тому времени — напишите мне, — просит граф. По крайней мере, тебе отчего-то кажется, что именно просит, а не предлагает. — Мэтресса Стелла знает, как связаться со мной.
— Благодарю вас, граф, — отвечаешь ты. Усталость накатывает тяжелой волной и ты думаешь больше о том, чтобы остаться в одиночестве, чем о прошлом или будущем.
— Поправляйтесь, сударыня. — Граф возвращает стул на место и, уже подойдя к двери, добавляет: — и, прошу вас, подумайте еще над моими словами.
Луна пролетает почти незаметно. Теперь у тебя есть цель. И есть имя — Саэта.
Саэты — песни фламмо, от которых хочется не танцевать, а плакать. Из тех, что, как говорят, когда-то давно принесли переселенцы-христиане. Песни, полные боли и горя, больше похожие на плач. Ты не знаешь всех тонкостей и причин возникновения этих песен, но они, прочно вошедшие в культуру Мистралии, с недавнего времени близки и понятны тебе.
Мэтресса снимает последние швы и, неодобрительно качая головой, принимает из твоих рук письмо к графу Гаэтано.
— Я не согласна с твоим решением, — вздыхает она, — но не буду тебя отговаривать.
— Спасибо, — ты действительно благодарна мэтрессе. Не только за время, потраченное на твое лечение, но и за понимание.
Ответ в лице самого графа приходит спустя два дня.
— Вы уверены в своем решении, сударыня? — спрашивает Гаэтано, глядя тебе в глаза.
— Да, граф, — твердо отвечаешь ты. — Я уверена.
— Тогда — следуй за мной, боец Саэта.
Граф разворачивается и выходит из комнаты, оставляя дверь открытой. Глядя ему в спину, ты думаешь, что там, за этой дверью, тебя ждет новая жизнь. О том, что там тебя, возможно, ждет и новая смерть, ты в этот момент не помнишь.
<b>Часть 4.</b>
<i>“Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей.“</i>
“Мастер и Маргарита”
М.А. Булгаков
Бывает и так: твоя жизнь, твое прошлое, все то, чем ты была, осыпается острыми, ранящими в кровь осколками, а потом рассыпается в пыль под твоими ногами. Ты смахиваешь пепел былого с сапог и делаешь шаг вперед. Первый, второй, третий — каждый из них через боль, но уже без страха. Пробивая стену недоверия, отмахиваясь от насмешек, доказывая свое право называться Воином.
Тело медленно приспосабливается к новым условиям, новым нагрузкам и требованиям. Отказывает, скручивая болью в совсем недавно заживших ранах, отзывается дрожью уставших мышц. Молит о снисхождении и уговаривает послать все, показав два пальца. Отступиться. Но ты не можешь остановиться. Гордость, самолюбие и самомнение остались в прошлом. Они, как и желание делать все на высшем уровне, были частью Каталины, умершей на той проклятой вилле. Саэте же знакомы лишь упрямство и злая горечь. Они-то и заставляют ее — тебя — двигаться. Двигаться даже тогда, когда кажется, что остается только лечь и умереть от усталости. Даже когда приходится с боем доказывать, что ты не игрушка, отбиваясь от омерзительно липких взглядов и рук. Даже когда по твоим рукам первый раз течет чужая кровь.
— Саэта, скажи мне, зачем ты это сделала? — устало и как-то обреченно спрашивает граф Гаэтано, под началом которого ты проходишь обучение. Все в лагере и, кажется, в партии знают, что он заботится о тебе, оберегает. Многие думают, что знают причину. И почти все они заблуждаются, думая, что он видит в тебе только дочь. — Сандро же не дурак. Понял бы, если бы ты сказала словами.
Саэта молчит. А что ей отвечать? Рассказывать о том, что говорила и неоднократно? А есть ли смысл? Нет, сделанного не изменишь.
Граф вздыхает.
— Теперь он будет выздоравливать еще несколько лун, — слова о том, что тебя учили и учат не для того, чтобы ты понижала боеспособность принявшей тебя в свои ряды партии, остаются не произнесенными. — Я не должен говорить тебе этого, по крайней мере, не при таких обстоятельствах, но ты делаешь успехи. А теперь иди и постарайся впредь обходиться без лишней крови.
Ты выходишь от Гаэтано с побелевшим лицом, прикушенной губой и настолько несчастным видом, что ожидающим своей очереди на встречу кажется, будто тебе только что задали хорошую трепку. Наверное, они правы. То, что граф не стал ругать тебя, как обругал бы одного из своих парней, делает больнее, чем все, что он мог бы сказать.
И снова тренировки, снова боль и злость. “Ты делаешь успехи” — снова говорит граф. Но все еще не допускает тебя до исполнения заданий, отговариваясь тем, что заданий по твоему профилю в Мистралии нет. И ты впервые в жизни жалеешь, что не уделяла достаточно времени иностранным языкам.
— Я хочу работать, граф, — упрямо, раз за разом произносишь ты, начиная очередной идущий по кругу разговор, — я достаточно подготовлена для этого.
— Саэта, нет. Ты еще не готова. Не спорь, — видя, что ты готова начать возражать, резко, отметая возражения скупым жестом, говорит граф. — Мне виднее. Я знаю, что ты можешь лучше.
— Но…
— Не спорь, — повторяет он. — Не спорь, ты не знаешь, о чем просишь.
— Если вы не допустите меня к работе, — медленно произносишь ты, выкладывая свой последний козырь, — я подам прошение о переводе в другой отряд. И вы не сможете мне отказать.
— Саэта… — тебе больно смотреть на графа в этот момент, но жажда мести и действия горит в твой крови слишком жарко, чтобы отступиться. И ты вскидываешь подбородок, чтобы не смотреть. Не видеть.
— Хорошо, — после долгой, мучительной паузы произносит граф. — Ты отправишься с группой Васко в Арборино. Выход через три дня. Свободна.
— Приказ поняла, — четко отвечаешь ты, еще не веря, что добилась своего. Что долгие и бесплодные уговоры дали наконец-то результат. “Благодарю”, — хочется добавить тебе, но ты молчишь, больше из страха, что граф отменит свой приказ, чем из сострадания.
Васко встречает тебя без удивления, но и без восторга. Видимо, он уже получил приказ и, судя по играющим на его лице желвакам, попытался его оспорить.
— Легенда, — бросает вместе со стопкой прошитых листов Васко. — Ознакомься, а лучше выучи.
“Если сможешь запомнить, бешеная” — остается не произнесенным, но от этого не менее явным. Семь с половиной лун, прошедших с того момента, когда Гаэтано привел тебя в лагерь, не прошли даром. Теперь все знают, что Саэта безумна и ненавидит мужчин. И ты рада этому, почти счастлива.
Радость испаряется, стоит тебе только начать читать легенду. Мало того, что тебе предстоит провести, по меньшей мере, половину луны в обществе и довольно тесном контакте с четырьмя мужчинами, играя роль младшего брата (это-то как раз тебя радует), тебе придется жить с ними в одной комнате. Спать на соседних койках, находиться рядом почти двадцать четыре часа в сутки. И начать привыкать тебе нужно уже сегодня. Но что еще хуже, тебе придется убить отца одного из своих учеников. Или не тебе. Эта мысль приносит странное, иррациональное облегчение и ты, дочитав легенду, идешь к Васко за подробностями и для того, чтобы отрепетировать роль.
— Я не слишком верю, что ты справишься, Саэта, — произносит Васко, выслушав твои соображения, — не потому, что имею что-то против тебя лично. Просто считаю, что женщинам не место на войне. И поэтому тебе придется очень постараться, чтобы я не отправил тебя назад.
— Да ладно тебе, — смеется Пабло, — ты ж с ней ни разу не работал.
— С ней вообще никто не работал, — отвечает Васко. — Это ее первое задание.
— Вот и не грузи девчонку, — хмыкает Пабло, — давайте лучше репетировать. Да не дергайся ты, — добавляет он, видя как ты отшатываешься, — никто тебя не обидит. А вот если ты будешь так шарахаться, то у нас могут быть проблемы. Кто поверит, что мы с тобой братья, если ты меня настолько боишься?
— Я тебя не боюсь, — огрызаешься ты, просто чтобы что-то возразить. Потому что Пабло прав, от твоего умения держать себя в руках зависит слишком многое. И ты, стискивая зубы, учишься. Привыкаешь к роли.
— Так где живет этот, как его… журналист, — легкомысленно интересуется Пабло, неделю с хвостиком спустя, когда вы подъезжаете к воротам Арборино. За прошедшее время ты уже привыкла к парням настолько, что не отшатываешься, когда кто-то из них подходит к тебе слишком близко и даже научилась поддерживать дружеские беседы с ними. Иногда даже у тебя получается шутить, но чаще парни морщатся от твоих шуток, как от лимонного сока.
— Игнасио Лопес, — произносит Вито, когда становится ясно, что Васко слишком занят поиском подорожных в сумках для того, чтобы ответить или потребовать замолчать.
— Ну да, он, — соглашается Пабло, ерзая в седле, — так где он живет?
— А фигли разницы? — спрашивает молчун Сандро. За восемь дней твоего с ним знакомства он произнес не больше двух дюжин слов. И это делает его самым приятным для тебя из всей группы. — На месте разберемся.
— Обозреватель Лопес живет в пяти минутах ходьбы от набережной, — отвечаешь ты Пабло, чтобы прекратить опасный, на твой взгляд, разговор. До ворот остается совсем немного, и людей вокруг становится все больше.
Вы возвращаетесь еще две недели спустя. И тебя уже почти не тошнит от увиденного и пережитого.
Тебе было тошно не от убийства, кошмарного, демонстративного, устрашающего. Тебя тошнило от собственной глупости, за которую заплатил Пабло, прикрывший тебя от арбалетного болта, под который ты подставилась. Подставилась глупо и наивно только потому, что у одной из ваших целей было лицо ученика Каталины. И ты не смогла выстрелить сразу.
Парни молчат. Не осуждающе, не сочувственно — устало. Это сначала, когда вам пришлось с боем прорываться, они матерились, рычали и проклинали, а теперь — тишина. И ужасающая, молчаливая радость от того, что выжили. Выполнили задание, выжили и вернулись. Ты затягиваешься отобранной у Васко сигаретой, глубоко и неумело. Табачный дым дерет горло, рвется наружу кашлем, но так — лучше, проще. Так можно сказать, что глупые — глупые! Глупые!!! — слезы на глазах — от сигарет.
— С боевым крещением, Саэта, — произносит Вито, отхлебнув из фляги и занюхав глоток рукавом.
В неверном, неярком свете костра, его застывшее в вечной ухмылке лицо кажется тебе божественным ликом. Ликом Вечного Воителя. И ты смеешься. Истерично и громко. Смеешься от того, что выжила, от того, что теперь ты действительно одна из них.
— Оставь девчонку, Вито, — то ли просит, то ли приказывает Васко. — Ей не до тебя.
“Я не девчонка!” — хочет ответить Саэта, но только захлебывается новым приступом смеха.
То, самое первое из твоих заданий, что-то ломает в тебе. Из Арборино ты привозишь не только привычку курить, но и умение не думать, не задумываться. Есть цель, есть задание. Есть… месть? А все остальное — неважно. Потом у тебя будут еще десятки заданий, в группе или в одиночку, но ни одно из них ты не будешь помнить столь отчетливо и точно.
Ни одно, кроме…
Ты, конечно же, слышала о Канторе. Об этом отморозке в партии не слышал только глухой. Потому что он, несмотря на свою отмороженность, а, может быть, благодаря ей, один из лучших. И теперь для тебя это не просто слова. Теперь ты знаешь это, потому что видела его в деле.
“Нетленка” полковника Сура произвела на тебя неизгладимое впечатление, настолько, что ты даже согласилась с тем, что Арана заслуживает смерти. Уже хотя бы за то, какая жизнь ожидала тебя на следующие недели, а может, и луны. За необходимость все время быть рядом с мужчиной, ночевать с ним в одной постели, жить в одной комнате. От одной мысли об этом становилось тошно и тоскливо. И даже мысли о том, что, возможно, слухи о безразличии Кантора к женщинам правдивы, не делали для тебя ситуацию проще. А потом, когда уже успела привыкнуть к нему, ты узнала, что он идет на смерть. Знает об этом и не пытается что-либо изменить. Не надеется. Тогда ты поняла, что сделаешь все, чтобы убить Арану, но не по приказу партии, не за собственные неудобства и проблемы. А за то, что она отберет у тебя единственного друга твоей новой жизни.
Ты не любишь вспоминать об этом задании, но не потому, что оно едва не было провалено и не из-за того, что случилось с тобой в ходе его выполнения. Несмотря на все произошедшее, задание было не лучше и не хуже, не легче и не тяжелей других. Просто после него что-то изменилось в тебе. Ты не стала жизнерадостней, не стала добрей, всего лишь начала изредка задумываться о том, что мир не так уж плох. Не так уж страшен и отвратителен. И еще о том, что пока ты жив, возможно все. Вспомнила о том, что когда-то давно, жизнь и еще чуть-чуть назад, один великий бард (ты даже мысленно избегаешь называть Кантора его старым прозвищем) казался тебе воплощением Огня.
“<i>Да, </i>— думала ты тогда, <i>— ты не маг, я знаю. Я ведь слушала твой бред, и ты называл своих женщин по именам, а я их знала… И еще говорил много таких вещей, по которым трудно было не вспомнить, где я тебя видела. Но лучше я промолчу об этом, потому что ты не хотел, чтобы я тебя вспомнила, и тебя это очень расстроит. Я понимаю, почему. И вовсе тут ни при чем то толстенное дело, заведенное на тебя тайной полицией. Ты просто слишком многое потерял, можно сказать, все, что делало тебя тобой. А ты гордый парень, Кантор, и для тебя было бы невыносимо злорадство врагов и сочувствие друзей. Это старая истина — чем выше сидишь, тем больнее падать, и ты упал так… практически вдребезги. Ты нашел в себе силы выжить, сменить класс, бороться дальше, но предпочел похоронить прежнего себя и стать другим человеком. Чтобы ничто не напоминало тебе о том, кем ты был раньше и кем ты стал теперь. И в особенности, чтобы ничто не напоминало об этом всем остальным. Так что, я лучше промолчу и не признаюсь, что узнала тебя, хотя тебя действительно не узнала бы и родная мать. Так будет лучше</i>”.
Встречая его в лагере, выбираясь посидеть к костру (теперь ты не избегаешь людей, как раньше), глядя в шальные черные глаза, ты все чаще думаешь, что Каталина ошиблась тогда. Он не воплощение Огня барда и никогда им не был. Он — всего лишь? — тот, в ком воплотился дух Бессмертного Барда. И поэтому однажды его Огонь еще разгорится. Просто потому, что не может быть иначе. И это то, во что ты веришь. То, ради чего идешь в бой.
<b>Эпилог.</b>
<i>“Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет”</i>
“Мастер и Маргарита”
М.А. Булгаков
Бывает и так: тебе всего двадцать пять и ты — бард. И воин. В твоей душе горит Огонь, мысли полны нерожденных мелодий, а за спиной толпятся тени убитых тобой людей. И жить тебе осталось от силы три удара сердца, но ты не жалеешь ни о чем, и боль, стылыми когтями впивающаяся в тело, совсем не пугает. Как и смерть. Ведь ты видела живое воплощение своего бога — Бессмертного Барда, пусть даже он и не знает о том, что он — воплощение. Главное, что он жив и еще многих согреет своим Огнем. _________________ Я не стерва и не язва, я еще только учусь.
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
